Во тьме окаянной
Шрифт:
Молниеносно перевернув острогу, девушка резко ударила по руке Саввы острожным древком:
– Креститься нельзя… Вспугнешь лов… – Она хитро посмотрела в глаза послушника и прошептала: – Причастись щучьей кровию, вовек убитым не будешь…
В прибрежных зарослях, совсем рядом, раздался внезапный, оттого ужасающий протяжный крик совы: «У-у-угу…»
– Да ты что! – испуганно зашептал Савва. – Разве можно…
– Теперь все можно! – Красава погрузила палец в развороченную острогой щучью плоть, а затем провела им по трясущимся губам послушника. – Вкушай, вкушай смелее,
Снегов пытался противиться и не мог: слишком горячи и сладки прикосновения Красавы, ее частое дыхание становилось властным, а сочившаяся кровь пряной и пьяной…
«Погубила-таки, искусительница, бесовская дочь, лешачиха…» – в смертной муке трепетало в груди испуганное сердце, заставляя Савву из последних сил вытолкнуть лесную ведунью из лодки.
Поднявшийся столп брызг ударил в лицо, перехватил дыхание и, заваливая долбленку на другой борт, стал медленно погружать послушника в черную озерную воду…
Утренний ветер едва дышал, лениво перебирая зарослями прибрежного тростника, похожими на ресницы подернутого легкой дымкой затерянного в чащобе озера-глаза. На пробуждавшийся лес, без устали перекрикивающийся продолжительными птичьими трелями, ложилась розовая пена восходящего солнца.
«Жив… – Снегов открыл глаза. – Ей-богу, жив! Как же так, ведь бездыханным лежал на слизком илистом дне, разглядывая застывших, недвижимых рыб… Никак поберег Господь, не выдал…»
Савва поднялся и, с трудом ступая на подвернутую ногу, поковылял к воде, гадая, какими словами следует просить у Красавы прощения.
– Красава! Не таись! Ну, виноват, осерчал… Хочешь, сам в воду плюхнусь?
Озеро было пусто и безвидно: еле видневшиеся в тумане камыши да гладкая, будто остекленевшая загустелая матовая вода…
«Вдруг утопла? Водица свинцовая, нырнешь, под ней и останешься. Не отпустит, прижмет ко дну, затащит под корягу, и не пырхнешься… – промелькнуло в голове. – Поди и впрямь сгубил девку, а мне она навроде жены…»
На душе стало невыносимо тоскливо, так, что захотелось утопиться вслед за ней. Савва вспомнил горячие губы Красавы, зеленые, слегка раскосые глаза, пожар рыжих волос и ступил в воду.
Он вошел в озеро уже по пояс, когда мысль о том, что в воде нет непотопляемой лодки-долбленки остановила его и решительно погнала на берег.
«Совсем спятил, хрипун меня подери… – Снегов тяжело рухнул на берег и зарыдал. – Господи! Что Ты делаешь со мной? Почто хуже примятого тростника изломал душу мою? Или нет на свете у человека другой надежды, окромя смерти? Почто молчишь? Отвечай!..»
Савва жадно прислушивался к каждому лесному шуму, вздрагивая и озираясь от малейшего шороха. Как спасения ждал малейшего знака, который бы протянул страдальцу тонкий лучик надежды. Но время шло, а знамения все не было и не было.
Только ослепительно-неумолимое солнце торжествующе восходило над безымянным озером.
Глава 25
Богу молись, а смерть принимай
Выступить за головой пелымского князя Бегбелия было
решено накануне поминовения великомученика Феодора Стратилата. Сборы прошли тихо и незаметно даже для своих – так Яков Аникиевич усмотрел…После вечерни приказчик Истома наказал десяти лучшим стрелкам, отобранным Строгановым, явиться на двор за оружейным зелием, пулями да недельным съестным припасом.
Отец Никола по-скорому прочел молитву и, благословляя воинство на ратный подвиг, подчеркнул, что святой Феодор поверг змея не единою силою. Он оглядел сгрудившихся пищальников и, грозно потрясая перстом, пробасил:
– Оружиями бо веры ополчился еси мудрено и победил еси демонов полки, и победоносный явился еси страдалец!
Поутру Василько был хмурен и зол без меры. Беспрестанно теребя поводья, то и дело поправлял на голове шапку, недобро поглядывая в сторону скрывавшегося в белесом тумане Чусовского городка.
– Живи по Якову, да умирай по-всякому… Слышь, Данила, как мыслишь, отчего это Строгановы все на великомучеников воевать норовят? Никак греха боятся? Али в противнике бесовскую силу чуют?
– Волчий лов был на Тирона, а против Бегбелия идем на Стратилата. Выходит, нынешний супостат лютее прежнего. Вот и весь тайный умысел…
– Плевать я хотел на их умысел. Коли есть у человека вольная воля, так он и своим умом как-нибудь обойдется! – вспыхнул казак. – Только сдается мне, благодаря господскому усмотрению посекут нас вогулы почище волколаков. Кровушкой умоемся – исполать Якову Аникиевичу!
Карий посмотрел на казака и покачал головою:
– Смотри, Василько, как бы воля да неуемный язык тебя в колодки не загнали. До них путь короткий, да в них долгий…
– Не всякий прут и по закону гнут, – ухмыльнулся Василько. – Не таков я, Данила, чтобы жизнь свою по чужому хотению выправлять! Вот Строгановым послужу малехо, и будет с меня! Не обожгусь более, холопить себя не стану!
Казак довольно рассмеялся и, похлопав по шее Монгола, ласково обратился к коню:
– Ничего, родимой! Мы топереча от смерти заговоренные, век не пропадем. Вогульского князя порежем – и айда на волю: ты – к кобылам, я – к бабам!
– Все о воле грезишь? – спросил Карий. – Чего ж до сих пор не ушел? Неволить бы не стал…
– Собирался… да послушничек наш быстрее меня о воле смекнул, перед делом бегбелиевым дал деру!
– Уходил бы с ним… Строганов даже не почесался Савву искать, да и про тебя бы не вспомнил.
– Так-то оно так, – процедил казак, – только не могу за твое добро отпустить одного супротив смерти…
– Почему ж одного? – Карий показал на сопровождающих пищальников. – У меня и отряд имеется…
Василько недоверчиво посмотрел на стрелков и, выругавшись, сказал с укоризной:
– Злой ты, Карий, человек! Немилосердный, жестокий! Хоть в этом дурья послушниковская башка права оказалась! – Казак подскакал вплотную к Даниле и заглянул в глаза. – Батюшка с матушкой не остолопом меня породили, к чему ты меня дурнем-то выставляешь? Или не разумею, что сие за прикрытие? И зачем без доспеха налегке едем? И почто благословили идти на мученика?