Во тьме окаянной
Шрифт:
Глава 28
И не введи нас во искушение
Парма оборвалась внезапно, рассыпавшись под ногами каменной грядою: тусклою, безжизненной, мертвецки серой. Позади – лес, впереди – камни, кругом – земля чужая, неприветливая, зачарованная… Карий осторожно ступил на подвижную, ускользающую из-под ног россыпь, скатывающуюся от малейшего прикосновения вниз грохочущими лавинами. Камни замерли, вглядываясь в одинокого путника; по-змеиному отразилось от соседних скал негромкое эхо, окликая Данилу по имени…
Вновь наступило неприступное безмолвие, не нуждающееся ни в голосах птиц, ни в шелесте листвы, ни в тихом шепоте сочащихся
Светало. Красные отсветы густо ложились на бледнеющий восток…
– Джабир… – Кто-то негромко окликнул со спины прежним, совсем уже позабытым именем.
Данила оглянулся: против него стоял иссохший нищенствующий старик, дервиш, с тонким, истертым от долгих странствий посохом.
– Здравствуй, сын… – Голос старика дрогнул, и на покрасневших, выцветших от ветров глазах показались слезы.
Карий отвернулся и молча пошел прочь, оставляя за собой срывавшиеся с гряды быстрые каменные ручейки.
– Ты зовешься Даниилом, Судом Божьим, но не судией нарек тебя отец! – Старик, спотыкаясь об острые выступы, падал, упрямо поднимался с колен, с трудом поспевая за стремительно удалявшейся от него тенью Карего. – Имя твое Джабир, что значит Утешитель…
Данила остановился и, не глядя на старика, крикнул:
– Оставь меня… Жизнь за жизнь, смерть за смерть… Теперь мы в расчете…
– Да не счеты сводить пришел я к тебе… – Запыхавшись, Солейман подбежал к путнику, с надеждой заглядывая в его глаза.
– Тогда что тебе надо? Говори или уходи…
Лицо старика дрогнуло, выдавая страдание бесчисленными бороздами морщин.
– Ты же мой сын…
– Ты лжешь, старик, – холодно ответил Карий. – Лжешь, проклятый работорговец из Кафы. У меня никогда не было отца…
– Я виноват, виноват, перед тобою… отнял мать… – оправдываясь, старик украдкой вытирал набегавшие слезы. – Но я искупил свой грех, как мог: оставил дворец, богатство, женщин, стал дервишем. Ради твоего прощения, твоей любви… Так позволь мне хоть за гробом обрести сына! Я буду хорошим отцом, стану охранять на всех путях твоих, очищать от грязи дорогу моего сына. Поверь, я, недостойный отец, презренный нищий, смогу услаждать твою душу поэзией. О, это мудрое месневи, я не посмел бы оскорбить слуха моего сына недостойными, пустыми виршами! Вот послушай:
Человек, что знаешь о пути своем? Не пытай у судий: почему, за что? Прежде были кровом мне вершины гор, Прежде сил был полон и не прятал взор. Изумрудным, алым был раскрас одежд. Раздавал по осени золото надежд. Но внезапно ветер смерти налетел И теченью жизни положил предел. Несгибаем прежде был мой крепкий стан, Истощились силы – я убогим стал…– К чему стихи? Уж не думаешь ли, что поэзия может искупить причиненное зло, я прощу и пожалею тебя? – усмехнулся Карий. – Не прощу и не пожалею…
– Знаю, знаю, – суетливо произнес старик. – С меня довольно того, что слушаешь! Ты даже не представляешь, какое неописуемое блаженство видеть тебя, следуя рядом неотступной тенью…
– Для меня это проклятие… и пытка… – Карий посмотрел на старика с пренебрежением. – Если бы не ты, я мог бы стать другим человеком. Может, гончаром – у меня необыкновенно
быстрые и ловкие руки; или погонщиком, проводником каравана – я вынослив и хорошо читаю по звездам. Ты сделал меня убийцей, одиноким и ненавистным вестником смерти…Дервиш, тяжело вздыхая, перекрыл глаза рукой:
– Мой грех… мой грех…
– Нет, старик, теперь это мой грех, и отвечать за него мне… – Карий повернулся к Солейману лицом. – Уходи!
– Прольется много крови, Джабир. Цельные реки невинной крови! Тысячи падут жертвами, и земля наполнится стенаниями и волчьим воем…
– Уходи!
– Еще не поздно спастись, сынок! – Падая на колени, взмолился старик. – Да буду трижды проклят, и кости мои станут прибежищем скорпионов… Пусть ничего нельзя изменить, но то, что есть, можно поправить… Возвращайся домой, уже наливается горячим соком виноград, тихо нежатся бесконечные сады роз, а ласковая морская лазурь столь бесконечна, что сливается с небом…
– Пошел прочь! – неистово закричал Карий, стараясь не слушать слов старика. – Не знаешь, что говоришь!
– Знаю сынок, – дервиш смиренно склонился перед Данилою, – ты сам послушай, да рассуди:
Гвозди в тебя вбили, разогнув доской, В воду погрузили, изогнув дугой. Обвязали шею толстою петлей. Не осталось жизни капли ни одной… Словно у Иова черви съели грудь. Знаешь ли ты место счастья где-нибудь?Небеса зашумели, в скалах заметалось испуганное предгрозовое эхо. Ничего не ответив, Карий побежал от старика прочь по рассыпавшейся каменной гряде, над которой силилось и никак не могло взойти запоздалое солнце…
– Яко истинен и кроток, и Богу собеседник освещен явися славне Иове, угодниче присный Христу. Просветил еси мира терпением своим…
Услышав негромкое протяжное пение, Карий вздрогнул: этот плачущий голос был некогда слышим, почти знакомым. Но в нем звучала неведомая доселе, иссушающая душу скорбь. Данила крадучись обошел большую, вывороченную каменными оползнями с корнями почерневшую ель, истлевающую во мхах и лишайниках.
Подле медвежьей берлоги, давно заброшенной, заваленной гнилыми ветками и прелой листвой, стоял на коленях Савва и, вздрагивая, неспешно выводил слова канона:
– Иов убо терпения светлостию, достойно венчася. Ты же плачеши и сетуеши, не терпя праведнаго венец. Суетно бо надеявся, посрамился еси сатано, едине праведником враже…
– Савва! – окликнул послушника Данила, выходя из тени разлапых елей.
Снегов робко поднял воспаленные глаза:
– Даниил…
Подойдя к исхудавшему послушнику, Карий помог встать с колен, поправляя на нем разодранную, перемазанную запекшейся кровью одежду.
– Я думал, ты ушел… на Русь подался или назад, к зырянам, в Сольвычегодск…
– Зачем куда-то идти? – Савва пожал плечами. – Не все ли равно, где и с кем помирать? Всюду солнце, а под ним горе да муки одинаковы, только человек по своей слабости принять этого не хочет. Я же с истиной этой смирился и правду эту принял. Вот и встал подле буйвища звериного, многострадальному Иову славу петь да поджидать свою смерть…
Карий посмотрел на высохшее, с распухшими суставами изможденное тело послушника, вспоминая немощных, замученных в каменоломнях рабов, которых отпускали умирать на волю, чтобы не тратить денег на похороны.