Во тьме окаянной

Не желая выказывать растерянности, он затаился в надежде, что старик сам объяснит происходящее. Минуты томительно тянулись, но старик безмолвствовал, внимательно наблюдая за гостем, ничем не выдавая своих намерений.

– Скажи, старче, далече ли от Орла или же от Пыскорского монастыря? – первым нарушил молчание Карий, поясняя свой вопрос: – Сбился с пути, блуждал в сумерках…

– Никто ни с того ни с сего не блуждает, да не блудит. – Отвечая вопросом на вопрос, хозяин испытующе посмотрел на гостя. – Что же ты надеялся отыскать во тьме?

– Пещеру потаенную искал, где Латырь скрыт от глаз, – не видя смысла запираться, сказал Данила.

– Коли бы нашел, что тогда?

– Спросил бы, ради чего мне судьба такая дана…

– Немного же ты просишь, – заметил старик. – Однако ж, самого главного на свете…

– Вот и в колодце том убеждали, что лучше совсем не знать, да и не быть вовсе…

– На то они и лукавые духи, чтобы голову морочить.

Старик улыбнулся и, подбирая бороду, присел на лавку рядом с Данилой:

– Та пещера таится от мира, и сыскать ее может лишь праведник. Другой же пройдет да не увидит, а коли и приступит к ней, так в бездну провалится…

– Значит, все же сыскал, не обманулся…

– Выходит, что получил и ответ о судьбе своей, раз ко мне живым тебя Латырь вынес. – Старик испытующе посмотрел в глаза Даниле. – Не часто ко мне гости заглядывают. По пальцам перечесть можно…

Старик поднялся, подошел к очагу, зачерпывая из медного котла горячий отвар. Затем так же неспешно подошел к Даниле, поднося к его губам деревянную плошку:

– До вотчины Строгановых отсюда верст не меряно. На то охотников не сыскать, кто столь прошагать сможет.

Глотая огненную и терпкую жижу, Карий удивленно спросил:

– Где же я оказался?

Не отступая от своего дела, старик выгнул бровь и двусмысленно заметил:

– Можно сказать, за Камнем.

* * *

Зимнее солнце, холодное, усталое, висело над краем земли, медлило, словно не решаясь впустить ночь; наконец дрогнуло и покатилось, цепляясь за сизые облака, в непроглядную земную бездну…

Нищие, в старых заношенных зипунах, поданных крестьянами на Рождество, вздрогнули, поворачивая вслед исчезающему солнцу обветренные лица с белыми, незрячими глазами.

– Посмотри-тка, малой, ужели солнышко пресвятое опочивать улеглося? – Старик с обезображенным оспой лицом дернул за веревку поводыря.

– Истинный Бог, дядька Парфений, улеглося! – Мальчик посмотрел на старика и виновато пожал плечами. – Не ведал, что не поспеем к заре…

– Далече ли ишо? – послышался из-за спины старика хриплый голос Ондрейки.

– Далече ль, близехонько, да отсудова един Бог не узришь! – Парфений было рассмеялся, но глухой кашель тут же оборвал смех, заставляя старика низко согнуться, почти до самой земли.

– Может, нас малец и по темени проведет? – не унимался однорукий Ондрейка. – Дюже боязно, и хлад стоит смертный, терзает плоть, аки лютый бес.

– Веруйте, – Парфений многозначительно поднял вверх сложенные в двуперстии пальцы, – тогда и в морозе будете стыть, да не околеете, и в огнь войдете, да не спепелитесь!

– Тоды вели мальцу костерок палить!

– Хоть бы пяты отогреть, совсем от ног отстают…

– Да помолиться, дабы лукавый не принялся кастить!

– Хлебца, хлебца гретого пожевать!

– Буде языками балакать! – окрикнул калик старец. – Хуже баб раскудахталися!

Нищие зароптали, застучали палками о тяжелый снег. Но их угроза не произвела на Парфения никакого действия.

– Истинно глаголю, блудные дети, что забыли вы слова Спасителя нашего! Аз, грешный и недостойный, напоминаю Его сущий глагол: «Аще кто хощет ко Мне ити, да отвержется себе». Тако! Разумеете?

Странники замолчали и, присмирев, стали молча садиться в снег на сумы-кромы.

Малец подошел к старику и, обнимая за шею, тихо шепнул на ухо:

– Я мигом хвороста насобираю да елковых веток надеру! Дозволь…

– Не страшно во кромешную тьму ступать? Все равно что во адовой бане выпариться!

– Не спужаюсь. – Малец покачал головой. – Мигом обернусь.

– Коли волки? Или того хуже, бес полуночный перед тобою предстанет? – тревожно зашептал старик. – Не успеешь и знамения крестного положить на чело, как он душу вымет да по ветру пустит. И мы без тебя куды? Как без тебя сможем идтить?

– Я заговор заветный знаю супротив любого врага. Вот разом и стану читать!

Алешка-поводырь спешно перекрестился и побежал собирать сухие ветки, старательно выговаривая спасительные слова:

– Аз, раб Божий Алешка, выйду в поле долгомерное, на том поле стоит велик Крест, а под нем лежит мучеников камень. Аз, раб Божий Алешка, возьму камень мучеников, вложу в свое тело, среди души и сердца ретиваго. Как крепок камень, да будет твердость твоя, Архангел Михаил. Верховныя апостолы, святыя угодники, оградите меня, раба Божия Алешку, железным тыном. И ставлю аз, раб Божий, в четырех местах звезды, огораживаюсь. Как к ангелу бес не идет, так бы ко мне не шли ни ведун, ни колдун, ни самород, ни самосуд, ни какой поперечник. Святы Петр и Павел, девять ключей, девять замков замкните от лиха. Верно слово мое, как молитва Господа Христа, и всех апостолов, и всех ангелов-архангелов, и святых исповедников, что сотворили волю Божию от начала века и до сего дни. Аминь…

Пробудившись поутру, калики стали медленно разминать промерзшие и превратившееся в снежную кору зипуны и порты, потом подниматься на ноги, чтобы окончательно отогреться на живом ходу.

Старик Парфений важно растирал заледеневшую бороду скрученными, покрасневшими от холода пальцами, нараспев читая студеный заговор:

– Была лиска бела, были детки белы. Где лизнет, тут медь пристанет. Ключ да замок, булатные слова. Заря до зари, заря до свету, у раба Божьего Парфения мороз до слова. Аминь. Аминь. Аминь.

Окончив дело, размял ноги и поясницу, а затем крикнул мальца:

– Скажи-тка, Алешенька, все ли бальки Христовы пробудилися да белу снегу поклонилися?

– Нет, дядька Парфений, Ондрейка лежит.

Старик взял мальчика за руки и, подойдя к лежащему калачиком нищему, легонько толкнул его палкой. Ондрейка не отозвался.

– Посмотри-тка, почто наш однорученька не пробуждается?

Мальчик нагнулся над окоченевшим телом и, потеребя Ондрейку за нос, стянул со своей вихрастой головы огромный, нахлобученный по самые глаза суконный колпак: