Во тьме окаянной

– На кол бы тебя Господь вывел. – Офонька сурово посмотрел на понурого Семку. – Бегать от меня не помышляй, до скончания века мы вязаны кровушкой Аники. Или, мыслишь, царь простит его убиение? Посему не Малюте, а мне служить станешь.

– А коли не стану? – нерешительно возразил Дуда. – Возьму ночкою, да и в Слободку-то утеку…

– Тогда слух в догоночку пущу, что это ты удумал Анику придушить. Да не по злобе, а денег ради, – рассмеялся Офонька довольный выдумкой. – На кресте, истинным живым Богом клясться стану! Под пыткою от своих слов не откажусь! Я тебя хоть из-под земли на цареву дыбу вздерну да опосля раскорячу… Или веруешь, что Малюта усомнится, что ты вор? Возьмет, да и простит самоуправную измену?

– Куды там простит! – Семка в отчаянии махнул рукой. – Коли шкуру с живого обдерет, да сожрать заставит, тоды, верно, простит…

Шешуков ухмыльнулся:

– Уразумел, пес, что хозяину надобно не перечить?

– Кажись, уразумел…

– Я так мыслю, – глаза Офоньки загорелись азартом, – за Камень, в Пелым подаваться надобно, на службу к Бегбелию. Вогульский князь, говорят, нынче в большой силе. Сам царь сибирский, Кучумка, наседать на него не решается, ясак и тот добром просит…

– Нам-то в Бегбелии какая корысть? – Недоумевая, Семка пожал плечами. – Лучше к купцам бухарским пристанем, им люди завсегда надобны.

– Дура! Да коли зимой пойдут вогульцы на Пермь, то и для нас работа сыщется знатная, – рассудительно ответил Офонька. – Воеводе чердынскому помощи-то ждать неоткуда. Зимою на Руси друг друга бить да терзать станут! Там, глядишь, и до Строгановых черед дойдет. Так и мы погуляем на славу. Пусть не черным воинством владыки Третьего Рима, так в своре поганьского князька языческого!

– Как бы нам повоевать, да штанов не растерять… – пробормотал Семка и твердо решил скрыться от обезумевшего Офоньки при первом удобном случае…

* * *

– Живы-здоровы бывайте, люди православные!

Подъезжая к небольшому костерку, подле которого сидел казак с молодой, стриженой под мальчика девкой, Семка истово перекрестился и спешился.

– И тебе чужим куском не подавиться. – При виде подозрительных незнакомцев Василько принялся поглаживать рукоять сабли. – Заблудилися или даром коней маете?

– Сам-то кто таков будешь? – с вызовом спросил Офонька. – Часом не беглый ли?

– Кто? А никто, человек гулящий, казак вольный, не пес смердящий, вот кто! – бросил задиристо казак. – Тебе до меня какое дело?

– А девка с тобой чего делает? – не унимаясь, нагло продолжил допрос Офонька.

– В твои-то годы, поди, не спрашивают, что девка при мужике делает, – усмехнулся Василько. – Коли не ведаешь, скажу, слухай: девка на мне блох ищет да суп из них варит. Подведет брюхо, заходи на пятницу в четверг, что в Светлый день накануне поста!

– Складно загибаешь! – глаза Семки восхищенно заблестели. – По всему видать, человек бывалый.

– Бывалый один черт лукавый. – Василько решительно обрезал неуместную похвалу. – Мы же, слава Богу, есть и никуда деваться не собираемся.

– Идете куда? – не унимался Шешуков, надеясь наглостью дознаться и решить, как лучше для себя поступить с путниками.

– Сейчас башку-то откручу, – Василько встал на ноги и решительно двинулся на Офоньку, – тогда в тебе только и останется, что душа царская да жопа барская.

– Погодь, погодь, – с распростертыми руками кинулся навстречу казаку испуганный Семка. – Горяч юнош, неразумен, ты уж его, мил человек, прощевай!

– Для первого разу, – кивнул Василько, вновь усаживаясь подле Аленки. – Не будили бы лихо, покуда спит тихо…

– Позволь с вами погреться да покушать, что Бог послал… За то потешу вас малехо… Шуткарь я знатный…

– Что за потеху казать станешь? – спросил Василько и, обращаясь к спутнице, ласково коснулся ее руки. – Что, радость моя, хочешь ли потешиться?

– Все равно, – опуская глаза, ответила Алена, – лишь бы ты не грустил.

– Сговорились! – крикнул Василько. – Да не томи, отрывай мухам лапы!

Семка быстрехонько скинул с себя одежду и, оставшись в одном исподнем, подхватил валявшийся на земле длинный сук, зажал его между ног и принялся скакать на нем вокруг костра, истерично выкрикивая:

Лю! Лю! Лю! По поднебесью медведь летит, Ушками, лапками помахивает, Серым хвостиком поправливает; А в стойле сука в запрягу стоит, Копытами бьет и рылом мычит…

Василько, наблюдая за носящимся на палочке скоморохом, хохотал в полный голос, приговаривая:

– Дивно, Аленуша! До печенок пронимает! Не зря на потешину согласился… Видит Бог, как дивно!

А Семка не унимался: отбросил сук и встав на четвереньки, принялся по-собачьи крутиться подле казака.

Лю! Лю! Лю! Пошел заяц на войну. Ложкою стрелял во чисто поле, Да устрелил великана мертвого, Хана крымского, царя ордынского. Кафтан с него снял рогозяный, Опоясочку с него снял лычану, Сапоги с него снял берестяные! Кто богат да скуп: пива не варит, Нас, молодцев, не кормит, не поит, Тому – собачью бабку Да жабью шапку!

– Ну, песьи дети, заслужили свою краюху! – смеясь от души, добродушно сказал казак, показывая Дуде на место рядом с собою.

Семка довольно осклабился и жадно принялся за еду.

– Василько! – неожиданно вскрикнула Алена, метнувшись казаку на грудь. – Любимый мой…

Только потом Василько услышал гулкий, словно раскат грома, выстрел, увидел ухмылявшееся в клубах дыма лицо кромешника, стремительно разворачивавшего коня… До ледяной крови ощутил на своих руках слабеющее, безвольно повисшее тело Аленки… И небо, черное, разверзнувшееся звездами неожиданно упавшей на землю ночи…

– Сука! – в бешенстве заорал Василько и, выхватывая на ходу саблю, с размаха подрубил коню заднюю ногу.

Проскакав саженей двадцать, животное стало медленно заваливаться на бок и запутавшийся в стременах Офонька оказался на миг прижатым к земле. Пытаясь освободиться, он принялся кромсать бок обезумевшего от боли коня, безуспешно надеясь вслепую обрезать стремя.

Завидя подбегающего казака, Офонька съежился, отбросил в сторону нож и, нелепо улыбаясь, вытащил из-за пазухи гербастую подорожную, принявшись испуганно размахивать ею перед своим лицом, словно белым флагом… Подоспевший Василько, не говоря ни слова, прижал его руку сапогом к земле, размахнулся, ударил, распластывая голову кромешника пополам.