Во тьме окаянной
Шрифт:
Сначала было холодное дыхание внезапно
«Вот и наступил час волков, пришла пора учить детенышей добывать себе кровь…»
Вдруг все повторилось снова: огонь в венах и раздирающая легкие духота, свет ледяного мрака, гул, грохот, скрежет неведомых осей и жерновов, что перемалывают не судьбы человеческие, а само время… Карий не успел опомниться, как его поглотила слепая белая бездна, закружила, то бросая в черные воздушные прогалы, то швыряя во вздыбленную лесную дорогу, раздваивая и разнося реальность по клочьям.
Вокруг уже не было прежней Пармы, сами земля и небо перешли, открывая пространство непроглядному мороку: гневному, завистливому, азартному игроку в кости, жаждущему во что бы то ни стало выбросить свои отметины…
Данила пытался защититься от бури руками, отогнать наваждение, но пальцы выламывали ледяные пласты неведомых застывших пространств, осыпавшихся иллюзиями и пропадавших в воздушной бездне… С каждым вдохом и выдохом взбесившаяся вечность укрощала человека, расточала личность по безвременной бесконечности. Сила, пришедшая из ниоткуда, прорастала изнутри, переплавляя и пожирая его сущность. Она томила, стращала и, выхолащивая память, внушала забвение и покорность взамен на вечный покой…
– Чуешь, чуешь время? Незримое, невесомое, неосязаемое, змея, пожирающая вокруг все и вся, даже самое себя…
Карий открыл глаза. Ни света, ни тьмы, ни тепла, ни холода. Даже вольного дыхания и малого движения воздуха не ощущалось. Протер глаза – видит, но что можно увидеть там, где нет ничего. Себя? Но и его самого тоже нет, осталась только горстка мыслей и волевое усилие, хранящее истаявшее я…
– Пытаешься постичь, есть ли аз? Не томись, не ищи ответа, не гонись, как пес за собственным хвостом – это пустое…
Даниле не захотелось спросить, жив ли он или умер, где находится и кому принадлежит странная замогильная речь. Неведомым чутьем осознавал, что не живым и не мертвым пребывает в нигде, а говорящий к нему голос суть никто. И что он находится всего в шаге, чтобы самому превратиться в ничто…
– Слушай, слушай напевы небытия, в которые некогда обращал других и к чему стремился сам… Они всегда иные и уже не повторятся никогда, потому что их не было и никогда не станет…
Голос становился представительнее и властнее, он прилипал к вычурной речи, заполняя собой все, куда мог просочиться.
– Напрасно не значит бессмысленно, в бесполезном есть множество возможностей, а из ничего и состоит все…
Слова были надуманными и душными, неподобающими ни в рождении, ни в смерти человека, тем более в суде Божьем. Карему показалось, что за витиеватыми фразами скрывается подобие факира, что до беспамятства завораживает доверчивых простаков своими хитрыми фокусами.
– Не боялся жизни,
не побоюсь и смерти; не страшился бытия, так не убоюсь и небытия… – равнодушно ответил Данила самому себе. – Если не Бог мой судья, то и я останусь безучастным к любому исходу. Но покориться чужой воле не заставит никто, никогда и нигде…Голос Карего прозвучал ударом ножа, пресекая не начавшуюся никчемную склоку. Мир изменился. Нет, он не стал прежним, но и странное прозябание в междумирье ушло, кануло, растворяясь в чужом бездонном пространстве. Взамен его пришел сон: мучительный, скомканный, странный, но все же приемлемый и знакомый. Сон долго всматривался в Данилу, вспоминая его среди живых, тормошил, выкручивал суставы, дергая судорогами. И только удостоверившись, что перед ним тот же человек, что был раньше, незаметно ускользнул, оставляя после себя тяжелое забытье…
Глава 33
Медвежий пророк
Мерные звуки пульсирующего голоса выводили из тяжелого забытья-лабиринта. Короткий, затем протяжный удар в нависшее сверху бронзовое било. Пронзая реальность, оно выправляло, разминая и проковывая нутро тяжелым звенящим молотом, не возвращая, а вгоняя душу обратно в тело.
Ом-ом-ом… Им-им-им… Ама-ома-има…Карий с трудом приоткрыл тяжелые, смазанные барсучьим салом веки, через которые просачивалась узкая полоска света:
«Жив… цел…»
По стенам коптили светильники: не то лампады, не то глиняные плошки-лампы с горящим жиром; на глиняных стенах – шкуры с пучками трав, перемежаемые черепами лесных обитателей.
«Вогулы или волхователь?» – промелькнуло в сознании, и Данила инстинктивно потянулся за оружием. Рука скользнула по краю лавки, натыкаясь на раскаленные в очаге камни.
– Вот и ожил, человек Божий!
Из тени вышел сгорбленный ветхий старик с невероятною бородой до колен, одетый в испещренную узорами хламиду. Он подошел к Даниле, растворил пальцами веки и подул в глаза:
– Не иначе под счастливой звездой родился; вот так пройти вертиворот и уцелеть – все одно что с того света возвернуться, расточиться и сойтись заново…
Карий приподнялся на лавке, пытаясь получше разглядеть старика; но сколько бы ни вглядывался, образ не складывался, ускользал, противоречил рассудку.
Неведомого народа-племени, старик был одновременно дряхлым и моложавым, казался то небольшого, то исполинского росту, чудом умещавшимся в крохотной земляной норе. И даже сами кисти его рук выглядели то по-детски малыми, то раскрывались огромными ладонями великана.
– Значит, жив, – спокойно подтвердил Данила и, не дождавшись ответа, уточнил: – И что же со мной приключилось?
Старик сделал странный жест, словно заклиная пути пространств, и многозначительно заметил:
– Колодец духов, что между твердью воздушной и подземною бездной; сиречь угодил на путь источников, разверзшихся для Потопа.
– Дивно, как в сказке… или как в горячечном бреду…
Данила попытался встать с лавки, внезапно осознавая, что не чувствует ни своего тела, ни места, в котором находится. Все было чужим, инаким, а мир казался вывернутым наизнанку.