Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

– В небе Бог всюду, да земля под ногами разная… Да и смерть ждать незачем, коли надобен станешь, сама хоть из-под земли достанет…

Савва отвернулся и, застонав, опустился на колени:

– Грех на мне большой, Данила. Непростительный, смертный грех… Но ты про него не пытай, все одно тебе сказывать не стану, одному Спасу милостивому через Иова откроюсь… Оставь меня, Данилушка, иди себе с Богом на Чусовую али куда сподобит Господь. Мне канон святому праведнику кончать надо…

– Что ты знаешь о грехе, чтобы рассуждать о нем? – неожиданно сорвался Карий. – Никакими словами, послушник, его не выразишь и не перескажешь, он словно крест, на котором ты распят, словно раскаленная неумолимым

солнцем Голгофа. Знаешь ли ты, послушник, как денно и нощно изнывают распятые?!

– Раньше про то не ведал, сейчас знаю, – виновато улыбнулся Савва. – Блажен муж, иже претерпит искушение, а я не претерпел, искусился, да грехом смертным причастился. Оттого и прошу у тебя, Данилушка, прощения за все слова обидные, в неведении моем сказанные…

– Как можешь понять, ты, молитвенник, всю свою жизнь бегающий от мира?! Я отца убил… Понимаешь, отца! Кто я таков? Не хуже ли самого Каина? – задыхаясь от приступившего к сердцу отчаяния, Карий присел подле Снегова на большой валун, растрескавшийся от вековой стужи. – Самому себе не признаться, а когда понял, что сделал это, то каяться не захотел. С этим живу, ни у кого за грех свой не спрашивая… Вот скажи мне, послушник, кого погубил ты, что прощенья себе вымолить не можешь?

Оставив молитву, Савва поднялся, подойдя к Карему, встал перед ним на колени и поцеловал его разбитые в кровь руки:

– Я, брат, веру свою убил…

Глава 29

Доля холопская

– Дивна земля наша! – Скуратовский холоп Семка Дуда с восторгом разглядывал огненно-красное рябиновое буйство. – В Москве чуть золотятся березы, а здесь вон как лист пыхает! В самом деле, чудно, Офонька. Глянь, было зелено, да налилось солнцем и стало ярко-красно!

– Дивлюсь тебе, – лениво проворчал в ответ молодой кромешник. – Рак тоже краснеет, когда его в кипяток сунут. Что с того? И месяца не пройдет, как обсыплется да гнилью навозною красота твоя изойдет.

Дуда раздосадовано посмотрел на Офоньку и плюнул на землю:

– Что ты за человек? Истинно чурбан с глазами! Все одно, что живой мертвяк, никакого в себе умиления не ведаешь.

– Еще как ведаю! – вспыхнул Офонька. – Только тебе, собаке холопской, того не разуметь!

Куда уж с нашим-то рылом тягаться с подпаском опричненым! – Дуда скривил лицо, обнажая редкие гнилые зубы. – Лучше петь стану, чем ту брехню слушать, которую нести станешь!

Усевшись в седле поудобнее, Семка принялся выводить на два голоса:

– Лебедь мой, лебедек, Да лебедушка белая! Просила молода У старого старика: – Пусти меня, старичок, В чисто поле погулять, А я тебе, старичок, Много ягод принесу. – А я ягод не хочу, Тебя, младу, не пущу, Подле себя сокрушу…

– Уймись, пока силою не угомонил! – закричал Офонька, грозя Семке плетью. – Сущим волком завываешь, проклятый!

– А ты не слушай, коли не любо! Залепи ухи глиною и ехай на доброе здравие, да на скорые плети.

– Ты чего несешь, трухлявая рожа!

– Какие-какие? – передразнил опричника Семка. – Знамо дело, под строгановские! Аника, небось, не посмотрит, что ты топерича в черные ризы обряжен. Отдерет тебя за самовольный побег как сидорову козу, да солью приправит!

– Не посмеет, ей-богу, не посмеет! – Офонька замахнулся на скомороха плетью, но только припугнул, не посмев ударить.

– Ты не

машися да не божися. – Семка сплюнул на землю и, вытирая губы, усмехнулся. – Еще как Аника отдерет. Он и не такие дела обделывал, да с рук сходило… Да кто за тебя, бывшего холопа, спрашивать с него станет? Уж не царь ли? Строганова только он судить волен, старый упырь Сольвычегодский даже Малюте Григорьевичу не подвластен!

Дуда поглядел на поникшего кромешника, ухмыльнулся и опять затянул:

– Лебедь мой, лебедек, Да лебедушка белая! Пусти меня, старичок, На быстру реку погулять; Я тебе, старичок, Много рыбы принесу. – А я рыбы не хочу, Тебя, младу, не пущу, Подле себя сокрушу…

Офонька подскакал к скомороху и, схватив за рукав, горячо зашептал ему в лицо:

– Знаешь ли, Семка, зачем к Строгановым едем?

– Почем мне знать? – пробормотал Дуда, силясь высвободиться от Офонькиной руки. – Я провожатой, черт горбатой…

– А затем едем, чтобы царев приказ Строгановым отдать. Не простой, особливый! – Глаза Офоньки возбужденно заблестели. – Мягкую рухлядь требует царь. Всю, без остатка! Да еще шуб, шапок волчьих, рукавиц овчинных. Окромя сего соли, меда, воска да жира нутряного. Всего сто подвод…

– Чудно… – Семка почесал макушку и притворно заголосил: – Прознал-выведал батюшко, что зима лютою будет. Неужто дворец шкурами обить удумал?

– Вот балда! – расхохотался Офонька. – Другими шкурами цареву слободу обивать станем! Велено о крамоле купеческой дознаться… Вот где ужо вволю разгуляемся!

Дуда с недоверием посмотрел на раскрасневшиеся щеки Офоньки и перекрестился:

– Коли виновен кто, так в застенок свести можно… Только кто тогда Пермь в узде держать станет? Уж не чердынский ли дурень-воевода?

– Ей, ты, Семка, олух! Какая печаль, кто и за что держать Пермь станет? Сказано, мне выведать надобно у купцов, измену там али крамолу какую учудили… В подробности, чтоб опосля пересказать как по писаному.

Офонькины глаза возбужденно заблестели:

– Малюта вызнает обо всем, подождет, пока они, как медведи, в берлоги свои завалятся, да и придет их на рогатину подымать. Зимой, почитай, негде укрыться, а коли и убежишь, так долго не протянешь! Кто от дыбы с кнутом ускользнет, того в лесу стужа да волки разделают. Да и тебя, вошь старую, непочтительную, удавлю за ненадобностью! Позволение на сие дело имеется!

Он схватил Семку за шиворот и что было сил прижал лицом к лошадиной гриве:

– Пой, паскуда, жалобней пой!

Давясь набежавшими слезами, Дуда едва зашептал:

– Спасибо, тебе, старичок, Что ты меня не пустил, Подле себя сокрушил! В чисто поле просилась — Уйтить, млада, хотела; В зеленый сад просилась — Удавиться хотела; На быстру реку просилась — Утопиться хотела! Лебедь мой, лебедек, Да лебедушка белая…
* * *

При виде въезжающего в Сольвычегодск холеного кромешника с подорожной, выданной в царевой слободе, воротная стража насупилась и попритихла. Долго смотрели на ладного коня, дорогую сбрую, кованные подковками сафьяновые сапоги.

Поделиться с друзьями: