Военкор

Я выдохнул и машинально потянулся к сумке с аппаратурой. Видимо, пора снова в путь.

Попасть в лагеря палестинских беженцев без контакта с Организацией Освобождения Палестины было крайне проблематично. Меня там без провожатого или рекомендации просто не подпустят. Ни к детям, ни к кухням, ни тем более к командирам.

Нужно было выйти на кого-то из ООП. И быстро.

После короткого душа и смены одежды я уже через час стоял у штаба «Подразделения 17» Организации Освобождения Палестины.

Здание располагалось в Западном Бейруте, где в начале 1980-х годов находились многие политические офисы ООП. Улицы были перегорожены бетонными блоками, а на крышах соседних домов дежурили вооружённые бойцы. Вход охранялся тщательно. Я прошёл проверку документов, обыск, и только после этого меня впустили внутрь.

Внутри царила атмосфера напряжённой работы. Трезвонили телефоны, по коридорам сновали люди в военной форме и гражданской одежде. Я подошёл к стойке регистрации и представился.

— Алексей Карелин, корреспондент из Москвы. Получил задание от редакции подготовить материал о лагерях палестинских беженцев. Советский народ хочет знать, как живут палестинцы в этих условиях.

Секретарь, молодой человек в военной форме, скептически посмотрел на меня.

— Мы вам рады, но сейчас не лучшее время для визитов.

— Понимаю, но именно сейчас важно показать миру, что происходит, — я не отступал.

После короткого совещания мне назначили сопровождающего — молодого бойца по имени Хадиф. Он был из того самого лагеря, в который я и запросил доступ. Хадиф хорошо знал местность в районе городской агломерации Тира, где и находился Бурдж-эль-Шемали. А также людей, проживающих там.

Как только мы обменялись рукопожатиями, он объяснил, что без его помощи попасть в лагерь практически невозможно.

— Без представителя ООП вас туда попросту не пустят. Это слишком опасно. Но поеду с вами. Так будет правильно. У меня есть пропуск, меня там знают. И потом… — он вдруг улыбнулся, чуть смягчившись. — Я люблю Советский Союз. Мой брат учился в Харькове. Говорит, это были лучшие годы. Мы с ним до сих пор по-русски переписываемся.

Приятно было слышать такие слова от людей.

— Спасибо, Хадиф, — сказал я.

Он просто кивнул, словно помощь была делом обыденным, не требующим благодарностей.

Мы договорились встретиться на следующий день утром, чтобы отправиться в лагерь и начать работу над материалом.

Остаток дня я без просвета продрых — усталость, наконец дала о себе знать.

Утром Хадиф подъехал в назначенное время к моему дому. Когда я вышел, он сидел за рулём в светлой рубашке с закатанными рукавами, и, заметив меня, вскинул руку. Я сел рядом, и мы выехали в сторону лагеря.

На шнурке под зеркалом покачивался металлический значок — профиль Ленина в красном круге. Из тех, что в Союзе вручали за отличную учёбу.

— Я действительно люблю вашу страну, — заметил Хадиф, уловив мой взгляд. — Брат тебе привет, кстати, передавал.

Дальше мы ехали молча, каждый в своих мыслях.

Бурдж-эль-Шемали — второй по численности из лагерей палестинских беженцев, к 1984 году он стал плотным, перегруженным районом с самодельной архитектурой.

— Здесь есть пять неофициальных входов: бывшие деревенские улочки, забаррикадированные цементными блоками, через которые могут пройти пешеходы, но не машины, — объяснил Хадиф, когда мы въехали на окраину Тира.

Через несколько минут мы остановились на блокпосту.

— Мир вам! — поздоровался с нами боец у бетонного блока. Он стоял, привалившись плечом к мешкам с песком, автомат висел на груди, ладонь лежала на ремне. Заметив Хадифа, он сразу оживился.

Хадиф притормозил и опустил окно. Они обменялись парой коротких фраз на арабском — сдержанно, по-военному. Хадиф повернулся в мою сторону и гордо сказал:

— Советский Союз!

Боец широко улыбнулся, вытянулся и… отдал честь. По-своему, не по уставу, но искренне.

Я чуть наклонил голову в ответ — не знал, как правильно реагировать.

— Дальше пешком, — объявил Хадиф.

Мы вошли на территорию, и я начал внимательно смотреть на окружающую меня архитектуру. Здесь были узкие переулки, двух и трёхэтажки из бетонных плит, нависающие балконы. На многих крышах стояли ржавые баки.

Лагерь неофициально разделён на районы, названные в честь сельскохозяйственных деревень в регионах Сафад и Тибериас.

— Это район Марокко, — объяснил Хадиф.

Он объяснил, что это связано с тем, что предки местных палестинцев переехали на Ближний Восток из Северной Африки.

Внутри лагеря царила тревожная атмосфера. Женщины стирали бельё, мальчишки играли рядом с остатками бронетранспортёра, стоявшего на пустыре. Мужчины ходили хмурые и сосредоточенные.

— Тут когда-то был школьный двор, — сказал Хадиф. — А теперь дети бегают между осколками.

Я записывал в блокнот, фотографировал. В кадр попал старик с чётками у входа в мечеть. Водовоз со ржавой бочкой. Запомнилась девочка в выцветшем платье, глядящая прямо в объектив.

Окна почти всех домов были завешаны тканью или неровно прибитой фанерой. Мы шли по узкому проходу между домами, где стены были изрешечены осколками.

Я заметил двоих — мужчину и женщину. Явно неместных. Светлые лица, бейсболки, камеры с жирными логотипами одного из западных каналов. Один держал микрофон и видеокамеру. Женщина с блокнотом стояла чуть в стороне, что-то помечая. Оба в лёгкой одежде цвета хаки. На бронежилетах нашивки на груди с надписью «Пресса». Эти журналисты казались слишком чистыми для этих улиц, как будто пришельцы из другой галактики.

— Вот британцы. Хорошо заплатили и снимают, — объяснил Хадиф.

— Не думали, что эта съёмка будет вам только во вред? — спросил я.

— Для нас отсутствие средств к существованию хуже.

Девушка-репортёр брала интервью у женщины, сидевшей на ступеньке у дома. Рядом стоял ребёнок лет десяти, в потёртой футболке и босиком. Я с ужасом отметил, что у мальчика нет руки…

— … а как вы поняли, что это были израильские бомбы? — спросила репортёр.

— А кому нас ещё бомбить? — возмутилась женщина.