Вокруг себя был никто

Однажды человек посадил Гамнета за стол, вложил в его пальцы перо и, водя своей рукой, написал слово. Он повторил это несколько раз, пока мальчик смог проделать упражнение самостоятельно. Убедившись, что урок хорошо выучен, человека вывел Гамнета из домика и повел за собой через лес. Шли долго, от запахов, цветов и звуков у мальчика кружилась голова. Когда лес начал редеть и сквозь стволы стали просвечивать дома, человек вывел ребенка на дорогу, поставил лицом к городу и легонько толкнул в спину. Спустя несколько шагов мальчик обернулся, но незнакомец уже исчез.

Единственное слово, которое ребенок умел писать, стало его именем. Попав в нормальную среду, он стал впитывать знания с жадностью голодного. Скорость развития мальчика была невероятной: месячную программу обучения Гамнет проходил за неделю. Через три года он закончил школу, и вскоре о нем заговорили, как о восходящей звезде психометрии. Слух дошел до самого Бенволио, и Мастер пригласил Гамнета учиться в его школе.

Тут я вынужден прервать повествование и вернуться к себе. Я пишу эти строчки в гостинице, за окном тусклая, плохо освещенная громада Одессы. В желтом кругу моей настольной лампы все бесспорно и просто, легко раскладывается по полочкам. Объяснимо и понятно. Почему же я исписываю десятки страниц, ночь за ночью?

Мои записи похожи на письмо, бесконечное письмо. Но кому? Письма – знаки приязни, дружбы, часто любви. Неужели к самому себе? Нарциссизм? Вряд ли, я далек не только от самолюбования, но и от минимального довольства, моя личность, я сам, мне не очень приятны. Годы, десятилетия потрачены на улучшение сего, не внушающего симпатии субъекта, но даже до минимального результата еще далеко.

Хотелось бы думать, что адресат – Космос, а записи – способ разговора, общения. Не все, выводимое моей рукой, результат размышлений, часто я записываю странные мысли, словно пришедшие извне, надиктованные другой волей. Там, за границей меня, простирается только никто, Никто с большой буквы, и все сущее – не более, чем диалог между мной и этим Никто.

Порой мне кажется, и с годами это ощущение становится острей, будто клокочущий и пузырящийся мир – лишь воплощение моих фобий, спроецированных на других людей, а сами люди – пустышки, предназначенные для выявления пристрастий или антипатий. Не к ним самим – разве можно ненавидеть или любить ночной горшок, их смысл и предназначение утилитарны, а к большему, наполняющему их губчатые тела манекенов. Через них я веду разговор с самим собой, ибо Никто, на самом деле – зеркальное отражение моего Я.

Меня пугают такие мысли, я гоню их прочь, выдавливаю на окраину сознания, туда, где они превращаются в серый мерцающий клубок пустоты. Но и там они не спят, притаившись, точно хищники в засаде, дожидаются минуты слабости, когда горечь неудачи заслоняет реальность, чтобы одним прыжком вцепиться в загривок и повалить, подмять под себя душу, ослабленную унынием.

Люди раздражают меня все больше и больше. Куда приятнее иметь дело с книгами, я ухожу за ряды строк, словно в лес, скрываюсь за буреломом запятых, прячусь между страниц, будто среди стволов. С книгами проще, они если и обманывают, то никогда не меняют своего мнения, оставаясь на той же позиции, когда к ним ни обратись. В книгах можно найти ответ на любой вопрос и тут же отыскать противоположный, они – как бескрайнее море, в котором я вожу сачком, вылавливая то сверкающую перламутром ракушку, то трепещущую рыбку, то мохнатый куст водорослей. В море нет дорог, а в книгах нет однозначных ответов, можно отыскать любые, главное, найти те, к которым прилипает твое сердце.

Гамнет прожил рядом с Бенволио около восьми лет. За эти годы он превратился из подающего надежды ученика во второго человека движения. Работоспособность Гамнета была невероятной, спал он три часа в день, и то не подряд, а по двадцать – тридцать минут. Объем проделанной им работы поражает: Гамнет собрал все документы, легенды, предания, книги, устные рассказы, относящиеся к психометрии, прочитал и проанализировал гигантское количество информации и написал первый том «Истории психометрии». Более того, он разработал подход и позиции, с которых мы до сих пор рассматриваем мир и место психометрии в нем. Тут нужны были не просто феноменальная память и работоспособность, а нечто иное.

– Вы бы не могли уточнить, о чем идет речь? – перебила меня Таня. – Я часто слышу об «особых способностях», «необыкновенном психометрическом даре», «уникальном таланте», но ни разу не смогла получить вразумительное объяснение, в чем конкретно они проявляются. Такое ощущение, точно меня водят за нос.

– Случай случаю рознь, но с Гамнетом проще, ведь у вас самой есть подобного рода способности. Вчера, в картинной галерее, и сегодня, во время прогулки по Спиридоновской, камни и люди, прошлый век и холсты, покрытые красками, сошлись вместе, вычленив из мира некую нить, держась за которую, не боишься заблудиться в бесконечной россыпи имен и событий. Мелкий, давно позабытый случай, нанизываясь на эту нить, вдруг оказывается значительным событием, а актеры третьего плана занимают место на авансцене. Процесс, подобный вязанию, когда из ничем не примечательных ниток вдруг создается замечательный узор. У Гамнета способности к такому «вязанию» были уникальными: он сумел разобраться в хитросплетениях множества судеб, событий и влияний, вычленив из мирового шума историю психометрии.

Помимо других талантов, Гамнет обладал удивительной ясностью стиля: написанные им статьи можно изучать как образцы риторики. К сожалению, его вклад в психометрию оборвался почти в самом начале пути. Во время выполнения упражнений в доме Бенволио, Гамнета внезапно вызвали из зала. Такое допускалось только при чрезвычайных обстоятельствах. Гамнет сбежал вниз по лестнице парадного входа, вышел за дверь и исчез навсегда. Привратник, вызвавший Гамнета, рассказал о человеке, закутанном в черный плащ, попросившим передать записку, утверждая, что разговор идет о жизни и смерти.

С тех пор прошли сотни лет, но тайна Гамнета так и осталась неразгаданной. Кто он, откуда пришел и куда исчез – мы не знаем и, скорее всего, не будем знать никогда. Исчезновение второго человека движения вызвало много разговоров, поползли слухи, один невероятнее другого. Наиболее скандальная гипотеза предполагает, будто Гамнет – незаконнорожденный сын английской королевы Елизаветы и ее любовника, графа Лестерского.

– С таким же успехом можно утверждать, будто Гамнет, – это умерший в младенчестве сын Шекспира, – опять перебила меня Таня. – Мальчик не умер, а был украден и спрятан. Зачем, с какой целью – да мало ли причин! Хотели выкуп, желали отомстить, просто решили позабавиться. Времена тогда стояли жестокие, и забавы тоже не отличались изысканностью.

– Причем здесь Шекспир? – удивился Мотл. – Так и Коперника можно приплести, и Джордано Бруно. На костре сгорел его двойник, а сам астроном сбежал, выкрал своего сына и жил с ним в лесу. А говорить не научил, опасаясь разоблачения.

– Просто чушь! – сверкнула глазами Таня. – Во-первых, по времени не совпадает, а во-вторых, лишено маломальского обоснования. Из тебя КВНовский дух не выветрился, Мотл.

– Не большая чушь, чем твой Шекспир.

– Меньшая, куда меньшая, ведь сына Шекспира действительно звали Гамнет! Вот погоди, Стивен Гринблат разыщет новые факты и опять поразит мир очередным объяснением.

– А это еще кто?

– Не психометрист, Мотл, он не психометрист. Один профессор, ты его не знаешь.

«Странно, все-таки странно выглядит это пикирование. Так ведут себя при чужих только близкие люди. Роман у них, что ли? Роман? У Мотла? Не может быть! Но в чем тогда дело?»

– Давно хочу сказать тебе, Танюша, – Мотл встал со стула и решительно двинулся в другой конец комнаты. – Для духовного путешествия ты слишком серьезна. Голос твой серьезен, жесты серьезны, глаза, зубы. Знаешь, о чем это говорит?