Волчья дорога
Шрифт:
Итальянец усмехнулся. В кустах глухо затрещали ветки.
— О, черт. Накликали, — выругался итальянец, разворачиваясь и хватая клинок. Юнкер весь подобрался, вдохнул — ноздри широко раздулись, жадно втягивая холодный воздух. И медленно выдохнул:
— Это наши. Майер с компанией
— Откуда... — начал было Лоренцо, удивлённо посмотрев на него, но тут кусты с треком разошлись, явив офицерскому глазу оного Майера, его приятелей, и ещё нескольких, старательно кутавшихся в солдатские плащи — как будто грубая ткань могла сделать девичьи фигуры и карие глаза невидимками. Нарвавшись на начальство, рядовой шагнул вперёд, развёл руки, будто собирался что-то объяснить, а точнее навешать лапши на офицерские уши. И нарвался на взмах рукой— все знаю, мол, проходи, я тебя не видел — эту длинную фразу итальянец умудрился запихнуть
— Битые, но с добычей. Узнаю имперскую армию. Вот он у меня сейчас и встанет на караул, а Вы, — повернулся он к юнкеру, задумался на мгновение и выпалил: — а Вы нашу Анну предупредите, что к чему. А то неровен час уйдёт одна в город...
Юнкер сорвался с места, оборвав фразу на середине. И побежал. Правда, потом вспомнил, что бегущий офицер вызывает у рядовых не только смех, но и панику и перешёл на шаг. Очень быстрый. А потом опять на бег, благо в казарме на лестнице никого не оказалось. Вот и знакомая дверь. Рейнеке занёс было кулак — забарабанить в неё, что есть силы, но вспомнил манеры, постучал вежливо и аккуратно. Как мог. Незачем пугать Анну ещё больше. Стукнула, откидываясь, щеколда, заскрипела дверь. «Успел» — прозвенело сердце в груди.
Впрочем, парень мог бы и не спешить — судя по растерянному лицу Анна уже все знала. Кроме того, что с этим всем делать и куда прятаться. Хотелось сказать... но слова, как на грех разбежались. Юнкер замялся, посмотрел вниз — на сапоги, будто надеялся найти там правильные обороты. Помянул незлым тихим словом итальянца, наказал сам себе стащить при оказии учебник риторики и кое-как вымолвил Анне, чтобы не беспокоилась — армия его величества своих в обиду не даст, всех кто — загрызёт на месте ( почему загрызёт? — мельком подумала Анна ) и вообще — надо всего лишь просидеть в расположении пару дней, а там господин капитан что-нибудь придумает. «Обязательно придумает, он умный», — повторил юнкер, глядя как вспыхивают карими звёздами девичьи глаза и расцветает на милом лице невольная улыбка. Но тут во дворе заорали опять и юнкеру пришлось вежливо распрощаться.
— Придумайте что-нибудь, господин капитан, — прошептал про себя юнкер, когда дверь захлопнулась.
Из окна в коридоре был виден казарменный плац и шпили вдали. Кое-где уже дымились фитили и раздавались сухие, отрывистые команды. Голосом Ганса, что радовало. Хмурый стрелок, неофициальный исполняющий обязанности лейтенанта дело знал. Теперь рота сможет хотя бы огрызнутся, если что. Но лучше, чтобы не пришлось. Простые идеи итальянца юнкеру не нравились, от слова «совсем», но и других в юную голову не приходило.
— Придумайте что-нибудь, господин капитан, пожалуйста, — прошептал юнкер ещё раз, машинально проводя ладонью по подоконнику. Раз, другой. С золотого креста сверкнул ему в глаза игривый солнечный зайчик.
3-6
недомолвки
Думать капитану не хотелось. Совсем. Вымотавший тело и душу переход закончился, рота дошла до заветного Мюльберга в целости, над головою крыша и все вопросы благополучно решены. Можно сесть, наконец вытянуть гудящие ноги и расслабиться, в первый раз за бог знает сколько времени. Что капитан с огромным наслаждением и делал, благо сейчас под ним не корявое бревно, а настоящее резное, тёмного дерева кресло, над головой не небесный свод, а каменная сводчатая крыша городской ратуши, под рукой кружка с глинтвейном, а собеседник напротив умел говорить умно, тихо и без мата. И, что больше всего радовало, не о девках или сапогах...
— Tempora mutantur, et nos mutamur in illis. Все течёт все меняется, — проговорил собеседник чуть грустно.
Невысокий, узкоплечий человек средних лет. Вроде ещё молодой, но редкие волосы и высокий, в залысинах, лоб делал его куда старше. Глаза прятались за двумя кругляшами толстых стекляшек, сцепленных стальной полосой на носу. Майстер Карл Хазер, писарь городской ратуши. Или господин штадтшкрибер Мюльберга, если обращаться к нему церемонно, по-должности.
— Увы, господин капитан, но всё в этой жизни меняется. Не всегда к лучшему и не всегда вовремя, но всё, — говорил майстер, задумчиво перебирая предметы на большом письменном столе. Тёмное дерево, протёртое, но чистое сукно, три чернильницы в ряд, аккуратно очиненные перья, стопы белой бумаги. Всё лежит на
месте, ровно, в линию, как солдаты на генеральском смотру.— Юноши переменам радуются, старики ворчат, а мы с вами … — собеседник сверкнул на капитана круглыми стеклами, предлагая капитану разделить с ним философские мысли. Капитан кивнул. Рутинные дела он уже решил, неизбежные бумаги — квитанции на постой, пропуска на рынок и прочую канцелярию — подписал. Подписал, заверил, да и остался у писаря — поговорить, благо господин Хазер был человек не занятой, гостеприимный, глинтвейн горячий, а зима осталась за высокими окнами ратуши. Они с писарем засели в маленькой комнате. Или кабинете, как шутил писарь, намекая на скромные размеры комнаты на втором этаже. С первого,через полуоткрытую дверь, доносился глухой, плещущийся гул. В высокой зале, под колоннами толпился народ, что-то продавали, покупали, обсуждали — степенно, важное и неважное вперемежку. На третьем царила тишина. Там заседал городской совет и резные двери не выпускали во внешний мир ни звука. Мелодичный звон перекрыл гул голосов на мгновение. Вверху, на башне пробили часы. Из приоткрытого окна донеслась с улицы пьяная песня. “alles for kaiser Ferdinand whol”. Яков усмехнулся, поворачивая к собеседнику голову:
— Мои орлы. Кое-что все в этом мире всё-таки не меняется.
Майстер Хазер глянул в окно, отвернулся и грустно кивнул в ответ. Его тонкие пальцы машинально пробили по столу в ритм пьяного припева. Круглые стекла свалились с его лица. Писарь ловко поймал их в воздухе, протёр переносицу — железная прищепка натёрла нос до крови, поморщился и надел их обратно.
— Не знаю, капитан, не знаю. Перемены везде. И у нас, в городе и у вас. Как бы не ворчали о старых днях, но они идут. И если бы к лучшему... — опять вздох... — когда пришли известия о мире, все обрадовались, думали впереди покой и порядок, а получилось.... — писарь скосился на дверь — закрыта, повернулся к белёной стене, на что-то нажал. Беззвучно откинулась в пазах потайная дверка.
«Хитро сделано, я бы не нашёл» — подумал было капитан.
Из тайника на свет показалась пузатая бутылка и стакан
— Не хотите? — предложил ему писарь, закрывая тайник.
Яков кивнул. Где-то за окном глухо прогремел одинокий выстрел. Писарь чуть вздрогнул, выставляя стаканы на стол. «Опять мои», — лениво подумал Яков, прикидывая, какую бы пакость бузотерам учинить начальственной властью.
— Перемены у нас в городе, господин капитан. Прямо-таки пугающие перемены
«Уж слишком он меня обхаживает. Бандиты у них что ли на дорогах завелись? Какой-нибудь дикий барон, с которым не может справится стража». Такое случалось иногда. Капитан был, в общем, не против небольшого крюка на пути и небольшой стычки, особенно если она оплачивалась. Сейчас, а не когда-нибудь, как императорская служба. Только надо будет найти предлог сержанта сюда послать. Писарь выглядел человеком опытным, но Пауль Мюллер сумеет получить с него настоящую цену. Внезапно, по коже пробежали мурашки. "Что-то не так", — царапнула разум шальная мысль. Яков прислушался. Гул голосов снизу стих, тягучая тишина плыла по каменным сводам. Тишина и мерный стук шагов под какое-то звяканье.
— Что это? — спросил он
— Те самые перемены, — писарь поднял уголки губ в бледной улыбке. Сверкнув стекляшками, скатились с его носа очки. Заскрипела лестница.
Капитан встал, развернулся и шагнул за дверь. И столкнулся лицом к лицу с поднимающимся по лестнице человеком. Высоким, со странно-неподвижным лицом и рядами серебряных монет, нашитых на куртку. Монеты звякнули при шаге — льдистым, серебряным звоном. Скрипнула лестница под сапогом. На очередном шаге "Серебрянный" поднял голову и посмотрел капитану в глаза. Яков усмехнулся и опустил руки — на пояс, поближе к эфесу шпаги.
— Это Ваши солдаты в городе? — коротко бросил «серебрянный». Ни один мускул на его лице не шевельнулся сверх необходимого.
— Мои, — так же коротко ответил капитан, вспомнил про вежливость и добавил:
— С кем имею честь?
— Конрад Флашвольф, дознаватель городского суда. И ваши люди меня обстреляли.
По неписаным правилам штатского полагалось сейчас осадить, чтобы знал место. Капитан порылся в памяти в поисках подходящей цитаты из маршала Валленштейна. Или Торстентона. Или ещё кого генералов этой войны, прославленных, но крутых и далёких от гуманности. Не нашёл, извинился про себя и начал импровизировать: