Волны словно кенгуру
Шрифт:
"И верно, что держать?
– подумал я.
– Пусть учатся водить! Волны вокруг широкие, бегучие. Зовут! И человеку в яхте весело, и парусу хорошо лететь по морю. Красивое дело!"
СУВЕНИР ИЗ САН-ФРАНЦИСКО
Уже вечерело, когда мы вернулись на судно. Стали подниматься, а навстречу капитан и мистер Роберт. Прилетел... Дела!
– Находились?
– спросил меня Пётр Константинович.
– А то поехали с нами? К утру погрузят контейнеры, и уйдём.
– Как к утру? А другу монеты? А сувенир?
– Поезжай!
– посоветовал с трапа Виктор Саныч. Он
– Конечно, поехали!
– согласился я.
Капитан сел впереди с напевающим что-то Робертом, и мы
помчались по причалам, шумным стритам и просторным мостам.
На минуту Роберт остановил машину на скалистом берегу океана у прозрачного стеклянного домика:
– Сувениры.
Я вошёл в дом.
Он был весь, как морское дно, уставлен кораллами и раковинами. Но их у меня в достатке ещё с прошлых плаваний. Сам доставал! А вот что бы найти такое, что напоминало бы Америку?
Я увидел на столе большую синюю кружку. На ней яркими красками были оттиснуты виды Сан-Франциско. Вот "Гол-ден-Гэйд" бридж, к которому мы шагали с боцманом, вот улочка со старым трамваем, а вот гора, на которую мы взбирались всей палубой.
Оглядел я кружку со всех сторон. Хоть и простая, а приеду в Москву, возьму её в руки - передо мной весь Сан-Франциско. Всё вспомнится. Подбросил я её на ладони, шёлкнул по донышку. "Беру".
ПЕСНЯ
Мы мчались по улицам города. Солнце уже село. Посреди маленькой площади мексиканский оркестр стучал в розовые тарелки и отплясывал "Кукарачу". Трубы в руках музыкантов светились, как раковины. Стены домов были тоже розовыми. Потом всё это вдруг погасло, и, перекрашивая город по-своему, в воздухе заплясали цветные огни реклам. На одной из улиц рекламы горели особенно ярко и заполняли голубоватым светом площадь перед высокой стеной. У стены стояли прилавки. Они были завалены разноцветными рыбинами. За стёклами стоек грозили клешнями громадные алые крабы. Торговцы расхваливали товар. Один кричал:
– Крабы, крабы!
Другой поднимал за щупальца осьминога.
За высокой аркой плескались волны залива, и рыбаки, ещё в робах и сапогах, тащили в корзинах свой товар. Рыба плескалась и шлёпалась, как где-нибудь в шаланде.
Это был рыбный базар. Всё пахло морем, сырой солью, глубиной.
Мы отведали крабов по-санфранцисски.
Роберт сказал:
– Теперь посмотрим Сан-Франциско!
Казалось, что мы летим среди звёзд. Я старался что-нибудь запомнить, но видел только огни, огни, огни... В ночной темноте ближние кварталы снова становились электрическими полями, а дальние мерцали, как таинственные галактики, - с какими-то весёлыми пятнами света, силуэтами людей они проносились мимо и навсегда пропадали из глаз...
Наконец послышался гул океана, мы выехали на набережную и подкатили к большому зданию среди пальм.
Через минуту мы словно вошли в горящую печь.
Всё в зале было угольно-красно. За столиками сидели люди и цедили сквозь трубочки и соломинки из бокалов напитки. А в конце зала стоял микрофон и
лежала гитара. Капитан сказал:– Будет музыка.
На стол нам поставили напитки со льдом. А в это время на маленький помост вышел парень в алой рубахе. Около него на тумбе светилась тарелка. И все стали бросать на неё деньги. Парень кланялся и исполнял под гитару разные песни.
– Хорошо, а? Хорошо...
– шепнул капитан.
Что парень пел, было непонятно. Но, наверное, про море, про паруса. А может быть, так мне казалось, потому что ветер доносил в зал запахи моря.
– Хорошо, - согласился я и опустил руку в карман. У меня ещё оставался последний доллар. Хотел я его отвезти товарищу для коллекции, но встал и положил на тарелку.
Парень посмотрел на меня, потом на тарелку и пренебрежительно усмехнулся.
Я растерялся: ему показалось мало. Всего доллар!
Но ведь я от всей души - последний, матросский!
Тут подошёл Роберт, бросил на тарелку несколько долларов и сказал:
– Спой русскую песню! Теперь смутился певец:
– Я русских не пою. Я спою мексиканскую.
– Пусть поёт мексиканскую, - сказали мы.
Парень поставил ногу на стул, ударил по струнам и запел "Челиту". Мы переглянулись.
Так это же, хоть и мексиканская, а наша песня! Я её ещё до войны пел по вечерам с нашим соседом дядей Володей.
Он, бывало, вынесет патефон, заведёт "Челиту", сам поёт и меня подбивает: "Подтягивай!" Хорошо получалось!
Потом дядя Володя ушёл на фронт, патефон разбомбили. А я, когда ходил выступать в госпиталь к раненым, всегда пел "Челиту".
Своя это песня!
Мы с капитаном стали подтягивать. Получается!
Я взял выше, мексиканец - тоже.
Я затянул ещё сильней. Получилось.
Капитан хлопнул меня по руке: "Давай!"
Я разошёлся, раззадорился, и голос зазвучал чисто, легко. Словно не я пою - сама песня поётся!
Гляжу, парень притих. Американцы повернулись ко мне и слушают. И не просто слушают, а подхватывают хором, подпевают!
Кончилась песня. Я слышу, кругом аплодируют. Ещё петь просят. Я попробовал, про себя затянул, а потом махнул рукой. Всё. Пропал голос. То ли от волнения, то ли спел я своё - и хватит. Лучше остановиться вовремя.
Успокоился я немного. Смотрю, американцы идут ко мне. Один, другой.. . Автографы просят. Я отмахиваюсь. А капитан смеётся:
– Пишите, разве жалко! Это ведь не только от себя, а от России!
Стали мы прощаться.
Подошёл ко мне парень-певец, пожал руку и говорит:
– Ас русскими хорошо петь. Я поклонился и говорю:
– И с американцами тоже.
РАДИОГРАММА
Всю ночь я не мог понять, сплю или нет. Перед глазами у меня всё сверкал Сан-Франциско; то из угла каюты всплывали алые крабы, то фосфорились рыбы... И мчались, пружинили, уносились дороги.
А на рассвете раздался крик: "Подъём!" Мы отшвартовались, выбрали концы и под спящими мостами пошли мимо небоскрёбов. Я посмотрел на окна, помахал напоследок: "Гуд бай! Уходим!" И днём наши штурманы уже отсчитывали мили в океане.