Воронцов. Перезагрузка

Я хмыкнул, отхлебнул пива и принялся рассказывать. Мужики расселись поплотнее, словно дети у костра, ожидающие сказку.

— Дело-то простое, — начал я, жестикулируя руками. — Мастерил коптильню специальную. Коробку вон из досок сделал. Так то лучше железную, чтоб на много раз хватило. Угли снизу, а сверху — решётка из лозы. Вон Митяй сделал, золотые руки у парня, скажу я вам. Сырую щепу на угли, а рыбу — на решётку, потом крышку закрыл плотно, чтоб дым не уходил попусту. Вот и все, собственно.

Тут Митяй еще вспомнил.

— А вы туда посмотрите — боярин часы солнечные сделал, так, чтоб время засечь правильное, чтоб рыба была готова и не сгорела.

Мужики слушали, развесив уши, будто я им про заморские паровозы рассказывал или про полёты на воздушных шарах. Каждое слово ловили, переглядывались между собой с удивлением. Игнат даже брови приподнял — что для него было равносильно бурным овациям.

— И тут главное, — продолжал я, входя во вкус, — температуру держать правильную. Не слишком жарко, а то пересушишь, не слишком холодно — не прокоптится как следует. Минут сорок или час — в зависимости от жара и величины рыбы и готово дело! Горячее копчение это называется, — закончил я, откусывая очередной кусок золотистой рыбы. — Быстро, вкусно, и сразу же можно есть. А не так, как вы тут привыкли — неделями в коптильне держать.

— Да, мы только по осени да на холодном дыму делаем! — сказал Степан, глядя на коптильню уже с неподдельным уважением, словно на чудо техники. — Надо и нам попробовать такую сварганить. Жёны обрадуются — не нужно будет ждать до холодов, чтоб рыбкой полакомиться.

Я кивнул:

— Надо, конечно, чё ж нет то! — ответил я, пряча довольную улыбку за кружкой пива.

А про себя же думал, что если раздобыть где металла побольше, какой-то хоть сыромятины железной, так и буржуйку можно сделать. Всё быстрее будет нагреваться дом от неё, чем от печи, что дымит половину топлива в трубу. Да и дров меньше уйдёт.

На следующее утро, едва я успел умыться ледяной водой из колодца, ко мне, топая сапогами по росистой траве, примчался Илья. Лицо его было серьёзным, но в глазах мелькала некая надежда на понимание — словно он уже заранее представлял благополучный исход того разговора, который собирался затеять.

Кивнув и слегка поклонившись, он начал слегка нервно теребить край рубахи пальцами:

— Барин, доброго утра. Я что хотел вас спросить…

— Да давай уже говори, чего пришёл-то с утра пораньше? — перебил я его, вытирая лицо грубым полотенцем.

— У меня это… в соседней деревне, в Липовке, брат живёт — Пётр с семьёй. — Илья явно мучился, подбирая слова. — А староста там… жаднюга, каких свет не видывал! Всех зажимает. Оброк дерёт, как с живого кожу. Пётр хочет уйти вместе с семьёй, да некуда. Боится старосту — боярину, батюшке вашему, донесёт. Да какие-то долги на него приплетёт, тот его точно на каторгу за это зашлёт.

Илья говорил торопливо, будто боялся, что я передумаю его слушать. Руки его даже тряслись, и я понял — дело серьёзное. Не просто так крестьянин решается обратиться к барину с такой просьбой.

Я хмыкнул, прикидывая в уме. Каторга, конечно, не курорт, но и Уваровка далеко не Сочи. Зато тут я барин, а значит, могу вертеть делами как хочу. А с батенькой как-нибудь разберусь — да и, собственно, разбираться не придется — все-таки я в ссылке. По крайней мере, пока не пришлёт своего человека проверять, никто про Егора Воронцова и не вспомнит. Эта мысль согревала лучше утреннего чая, которого, кстати, очень даже не хватало. Нужно обдумать этот вопрос.

— Ну что ж, давай съездим, — сказал я, хлопнув Илью по плечу. Крестьянин аж подпрыгнул от неожиданности. — Разберёмся с их старостой. Попробуем к себе сюда забрать, а избу уж как-нибудь поможешь ему сколотить. А пока, пусть у вас жить будет.

Илья просиял, будто я ему амнистию царскую выписал, и побежал готовить телегу. Его радость была так искренна, что даже мне стало тепло на душе. Тут же, буквально за забором, он тормознул, оглянувшись и с виноватым видом снова обратился:

— Барин, лошадку-то вашу… возьмём?

— Да возьмём, возьмём, куда ж я от тебя денусь! — Махнул я рукой. — Иди, готовь сбрую.

В это время из дома выскочил Митяй, видимо, услышавший наш разговор. Парень был взъерошен, словно только что с печи слез:

— Барин, а куда мы собираемся?

— Да так, по делам прокачусь, — отмахнулся я, не желая вдаваться в подробности. — А ты тут оставайся на хозяйстве. Присмотри за всем.

— Как скажешь, барин, — махнул Митяй, но видно было, что он очень серьезно воспринял эти слова, которым я не придал значения. Но я, не став заострять на этом мысли, пошел собираться дальше.

Митяй же стоял как громом ошарашенный — не каждого барин оставит на хозяйстве. Он вернулся обратно в дом, но украдкой глянул в сторону конюшни — видать, тоже хотелось прокатиться.

Тем временем Илья уже возился с упряжью, и я слышал, как он что-то ласково бормотал лошади. Утренний воздух был свеж и прозрачен, роса ещё не высохла. Где-то вдалеке кричал петух, возвещая о начале нового дня, а из труб домов уже начинал подниматься дымок — хозяйки затапливали печи, готовя завтрак.

Я ощутил странное воодушевление. Впервые с тех пор, как оказался в этой деревне, у меня появилось дело — настоящее, важное дело. Не просто наблюдение за тем, как Митяй косит траву, а возможность реально помочь человеку, изменить чью-то судьбу. И пусть это была всего лишь одна крестьянская семья из соседней деревни, но начинать же надо с чего-то.

Глава 11

Через час мы уже тряслись по ухабистой дороге, и телега скрипела так, словно жаловалась на свою долю. Каждая ямка отдавалась в спине, а колёса, казалось, находили самые глубокие выбоины специально. Дорога петляла между полями, засеянными полосками ржи и овса, а дальше начинался лес — темная стена берёз и елей, откуда доносился запах хвои и листьев.

Я, как между прочим, сказал Илье, что по приезду неплохо бы посмотреть, что с телегой. Чё же она так жалуется-то на жизнь?

Илья, ловко управляя вожжами и объезжая особенно глубокую яму, кивнул и сказал:

— Сделаем, барин. Колесо, поди, разболталось, да и оси смазать не мешало бы.

Липовка оказалась недалеко — вёрст пять, не больше. Когда мы въехали в деревню, первое, что бросилось в глаза — она и впрямь выглядела побогаче Уваровки. Избы были покрепче, брёвна потолще, крыши поновее. У колодца красовался резной навес с затейливыми узорами, а во всех окнах были натянуты бычьи пузыри.

Но лица у крепостных мужиков, которые останавливались поглазеть на нас, были такие же хмурые, как и у моих. Видать, и правда, их староста зверствовал.