Воронцов. Перезагрузка

Дети высыпали из домов и бежали за телегой, босые, в заплатанных рубашонках, но с любопытными, живыми глазами. Женщины выглядывая из-за заборов, шептались между собой. Воздух был наполнен звуками деревенской жизни — мычанием коров, которых гнали на пастбище, скрипом колодезного журавля, стуком топора где-то в глубине дереви.

Пётр, брат Ильи, встретил нас у своего подворья. Мужик был подстать брату — крепкий, широкоплечий, с руками, будто вытесанными из дуба. Но при ближайшем рассмотрении было заметно — что вид у него был усталый и какой-то загнанный. Плечи чуть поникшие, морщины глубже, чем должны быть у человека его лет. Двор же его, надо отдать должное, выглядел ухоженно — видно, что сарай недавно подновил, новые доски ещё отличались от старых. Куры кудахтали бегая по подворью, грядки за домом были ровные, как по линейке выведенные.

Но по всему облику Петра было видно, что жить ему тут тяжко. Что-то гнетёт его, давит на плечи неподъёмным грузом.

— Ну что, Петруха, — Илья спрыгнул с телеги и обнял брата, — как живём-поживаем?

— Да живём, — буркнул он, но брата обнял, видно было, что рад ему.

— Давай не кисни! Вон мы с Егором Андреевичем приехали — боярин наш. Он поможет.

Такому заявлению я конечно удивился, но виду не подал. В конце концов мы именно для этого сюда и ехали. Так, начав расспрашивать что да как, слово за слово и Пётр разговорился.

Он пригласил нас в дом. Мы сидели в его избе, пили квас из глиняных кружек, а за окном медленно ползли тени от облаков.

— Староста наш, Кузьма Егорыч, — продолжил он, понизив голос и покосившись на дверь, — оброк поднял. А за что, спрашивается? И так вон часть полей лишил в прошлом году. И дрова заготавливать на зиму общим скопом теперь не даёт. А у меня вон трое малых, жена на сносях, и куда деваться? А уйти попробуй — сразу боярину доложит. Голос его становился всё горше, кулаки сжимались на коленях. В углу на лавке тихо играли дети — два мальчика и девочка, все как один белоголовые, с большими серыми глазами.

— Слушай, Пётр, — сказал я, отставляя кружку и глядя ему прямо в глаза. — Давай собирайся да переезжайте ко мне в Уваровку. Места хватит, если что — вон у брата поютишься, пока избу новую поставите. А со старостой вашим я поговорю, за это не переживай.

Пётр аж замер, кружка в его руках дрогнула, несколько капель кваса выплеснулись на стол.

— В Уваровку? — переспросил он, щурясь. — Да она ж совсем захудалая… Ой, простите, барин.

— Это она пока захудалая, — усмехнулся я. — Но поверь, мы это исправим. Будут и земли, и дело найдётся. Так что — согласен?

Пётр аж встал в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, взгляд метался между мной и братом. Но Илья, приобняв его за плечи, отвёл в сторону, к окну, и они что-то там зашептались очень активно, как заговорщики перед важным делом. Слов я не разбирал, но по жестам было ясно — Илья убеждает, а Пётр сомневается, взвешивает.

Я тем временем встал и принялся осматривать двор через окно, прикидывая, как бы всё имущество Петра в Уваровку перетащить. Хозяйство у него добротное — и скотина ухожена, и инструмент в порядке висит под навесом. Да и хватка у мужика явно есть — по тому, как всё у него прибрано, было видно, что руки растут из правильного места. Такие люди мне в Уваровке ой как пригодились бы.

Через несколько минут Пётр вернулся, лицо решительное, челюсть сжата.

— Едем, барин, — твёрдо сказал он. — Только вы уж со старостой обязательно переговорите. А то он, зверь ещё тот, может и навредить попытаться.

Далее мы двинули к избе Кузьмы Егорыча. Тот оказался пузатым мужиком с сальными глазками, в кафтане, который трещал по швам. Уже издали было видно, как он суетится возле крыльца, то и дело поправляя подвязанный веревкой живот и нервно оглядываясь по сторонам. Завидев нашу процессию, он заметно побледнел, но попытался изобразить на лице радушие.

Подойдя, я не дал ему даже рта раскрыть.

— Пётр с семьёй переезжает в Уваровку, — отрезал я, глядя прямо в его маленькие, бегающие глазки. — И точка. Возражения есть — пиши своему барину, а я уж с ним как-то сам разберусь.

Кузьма открыл было рот, но увидев мой взгляд, поперхнулся собственной слюной и только буркнул что-то невнятное. Потом, все же набрав полную грудь воздуха, выдал:

— Т-так точно, барин, — прохрипел он наконец, переминаясь с ноги на ногу. — Как прикажете, так и будет.

Я развернулся и пошёл прочь, чувствуя себя как в офисе, когда бывали конфликты с коллегами.

Тут ко мне по дороге подскочил мужик — худощавый такой, но в движениях его читалась привычка быть услышанным, уважаемым.

— Фома Иванович, купец — представился он, снимая поношенную, но когда-то добротную шапку. — Позвольте слово молвить, барин.

Я указал рукой на скамью в теньке под забором, приглашая переместиться туда. Мы присели на лавку, потемневшую от времени и отполированную — видать место для посиделок вечерами крестьян.

Фома, теребя шапку, стал рассказывать, что раньше он торговал специями — скупал в Новгороде корицу, перец, гвоздику, которую привозили на ладьях из дальних стран. Товар дорогой, но и прибыль соответствующая. А потом вёз всё это богатство в Петербург, там и перепродавал богатым домам, трактирщикам, да и простому люду, кто мог себе позволить.

— Дела, в общем-то, шли бойко, — говорил Фома, и в голосе его появились ностальгические нотки. — Лавка была на Гостином дворе, приказчик толковый, покупатели постоянные… Но до тех пор, пока конкуренты не решили подмять меня под себя. Предлагали вступить в их артель за половину дохода — мол, объединимся, и всем будет лучше. Я само собой, отказался — какой купец добровольно отдаст половину прибыли?

Его банально задушили. Начали брать точно такой же товар и продавать его гораздо дешевле. Порой даже в убыток, лишь бы его вытеснить. У них карманы глубже были, могли себе позволить торговать в минус месяцами.

Фома замолчал, глядя куда-то вдаль, словно видел перед собой свою разрушенную лавку.

— В итоге протянул я так с полгода, — продолжил он тише. — Продавал остатки, закладывал что можно, жена украшения свои последние отнесла к ростовщику. Да и разорился в итоге я окончательно. Пришлось продать лавку за бесценок — они же и скупили, голубчики.

— Как же ты в Липовку попал? — поинтересовался я.

— Так, батюшку твоего знал ещё с молодых лет, — пояснил Фома. — Случалось, бывало, дела вести. Вот и попросился к нему, сказал — мол, человек я рабочий, землю пахать умею, скотину держать. Он и посоветовал, что можно в Липовке пристроиться. В итоге осел на земле, хоть и не по нраву мне это дело поначалу было.

Фома снова замолчал. Было видно, что переход от купеческой жизни к крестьянской дался ему нелегко, но и жаловаться он не привык.