Воронцов. Перезагрузка

Я снова поймал её взгляд, и она будто нарочно улыбнулась, чуть прищурившись. Сердце снова ёкнуло, пропуская удар. Ведь не моя же Машка… Ну, господи, как же похожа! Те же глаза, тот же разрез, та же улыбка, от которой мир становился ярче. Как будто судьба подмигнула и сказала: «Держись, Алексей, ещё не всё потеряно, всё только впереди.»

Возможно, это и есть тот знак, которого я так долго ждал? Та нить, которая должна связать мою прошлую жизнь с новой? Не может быть всё это случайностью — слишком много совпадений.

Когда мы уже подходили к Уваровке, Илья тронул меня за локоть и обратился:

— Барин, — сказал он, слегка замявшись, — у Петра с Фомой-то там, в Липовке, вещи ещё остались. Можно будет вас просить телегу на завтра взять, сделать ходку, а то и две? Не влезло всё — баулы-то здоровые и скарба много — уйма. Сколько там жили, всё за раз, понятно, что не перевезли.

— Добро, — кивнул я. — Завтра с утра и организуем. Хоть две, хоть три ходки — сколько надо. Главное, чтобы ничего там не забыли. Всё должно быть перевезено до последней ложки. И еще займись тем, чтобы пристроить новых жителей Уваровки как следует. Покажи им, где что, объясни порядки.

Илья аж приостановился, расправив плечи, и гордо кивнул:

— Сделаю, боярин! Даже не переживайте. Всё будет как надо.

В его голосе слышалась такая решимость, что я невольно улыбнулся. Вот оно — когда человек чувствует, что ему доверяют, что на него рассчитывают. Преображается на глазах.

Телега въехала во двор, и я ахнул. Пока меня не было, Митяй вон чего учудил! Двор чистый, сарай возле флигеля стоял ровный, не покосившийся, забор новый из лозы — хоть на выставку выставляй. Чистотой из избы пахло аж сюда. На заборе висели выстиранные простыни, белые, как первый снег. На столе, на улице, стоял большой чан, и по запаху было слышно, что это уха — наваристая, пахучая.

Митяй выскочил навстречу, сияя как медный самовар:

— Барин! Всё по чину! Дом прибрали, забор сплели, печь прочистили!

Парень буквально светился от гордости за проделанную работу. Рубаха мокрая от пота, но глаза горели таким энтузиазмом, что невольно заражали и меня.

Я хлопнул его по плечу, пряча улыбку:

— Ну что ж, приятно, что сказать. Молодец, Митяй. Не ожидал такого рвения.

— А как же, барин! — вскинулся он. — Вы ж меня на хозяйстве оставили. Вон бабы и ужин приготовили.

Дом действительно преобразился. Полы вымыты, мебель подправлена, на столе расставлена немудреная, но чистая посуда.

— Откуда столько энергии, Митяй? — спросил я, искренне удивляясь.

— А когда дело по душе, барин, тогда и силы находятся, — просто ответил он.

Вот она, простая человеческая мудрость. Дай человеку дело по сердцу, покажи, что он нужен, что его труд ценят — и горы свернёт.

Я только присвистнул:

— Ну парень даёт!

Порадовавшись и похвалив Митяя за усердие, я махнул всем прибывшим:

— Айда к столу! Там уха готовая стоит. Давайте все заходим ко мне — Илюхина жена уху наварила, сейчас будем пробу снимать — покушать нужно, подкрепиться. Что ж мы полдня в дороге-то мотались?

Люди потянулись к дому, растирая затёкшие спины и переговариваясь вполголоса. Дети Петра сразу ожили, почуяв запах еды, и принялись носиться вокруг телеги, радуясь, что наконец-то можно размяться.

Уха была просто объедение — пальчики оближешь! Густая, наваристая, с дымком, будто в котелок и правда головешку кинули, как батя в детстве делал на рыбалке. Я хлебнул ложку и аж глаза закрыл от удовольствия.

Мужики, бабы, даже малые дети Петра уплетали уху за обе щеки аж причмокивая.

Машка же сидела почти напротив меня и ела очень аккуратно, будто боялась что-то испачкать или задеть. При этом постоянно улыбалась, поглядывая на меня украдкой из-под длинных ресниц.

Я несколько раз чуть ложку не выронил, встречаясь с её взглядом. Сердце то разгонялось, то замирало — будто я не взрослый мужик, а мальчишка, впервые влюбившийся. Стыдно было признаться себе, но эта девушка что-то во мне перевернула, заставила вспомнить, что значит жить, а не просто существовать.

— Уха-то хороша! — громко сказал Пётр, утирая бороду. — Спасибо, барин, за угощение. Не ожидали мы такого приёма.

— Да ладно тебе, — отмахнулся я. — Все мы теперь в одной деревне будем жить. Надо друг другу помогать.

Маша тихонько улыбнулась этим словам, и мне показалось, что в её глазах промелькнуло что-то особенное — понимание, благодарность, а может, и что-то большее. Но это уже были совсем другие мысли, которые я пока не решался додумывать до конца.

После ужина встал вопрос ночлега. Петьку с семьёй, понятно, к Илье — они, родственники, разберутся, где разместиться. А вот Фому с Пелагеей и Машей я решил к Игнату Силычу отправить. Поманил старосту, что стоял у себя на крыльце, щурясь, как кот на чужой сметане, и говорю ему:

— Игнат, Фому с семьёй прими на постой до завтра, пока не решим, что и как.

Игнат же выпятил грудь, будто генерал перед парадом, и загундосил:

— Это как же, барин? Крестьян да в мой дом? Вас-то, барин, за честь, а этих, — он кинул презрительный взгляд на Фому, — куда? Не по чину это!

Я почувствовал, как вскипела кровь. Подумал: ну, держись, бывший боярин. Встал, выйдя из-за стола и выпалил:

— Значит, так, Игнат Силыч! Ты, видать, забыл или попутал, кто тут барин? Я тебе не князь твой, что в ссылку отправил и не холоп, чтоб твои капризы терпеть. Фома с семьёй — мои люди. И ты их примешь так, как я сказал. А будешь нос воротить — сам в сарай спать пойдёшь, с курями за компанию. И кнут твой, что ты на мужиков поднимаешь сначала на тебе применю, а потом в Быстрянке утоплю. Всё понятно?

Игнат побагровел, словно варёная свёкла, но смолчал — только бородой дёрнул. Мужики же вокруг переглянулись с нескрываемым удивлением. Пелагея кашлянула, прикрывая смущение. А Машка, чёрт возьми, еле сдержала улыбку — видно было, что зрелище ей по душе.

Фома демонстративно подхватив баулы, потопал к избе старосты. Пелагея, понурив голову, поплелась следом, бормоча что-то под нос — наверняка не молитвы. А я подумал: да это ведь только начало. Теперь каждый в деревне будет знать, что новый барин зубы не на полке держит.

Ночь прошла спокойно. Снились мне московские постели с пуховыми подушками. Но просыпался я под пение петухов и мычание коров — звуки, которые в городе услышать было невозможно.

Утром, едва солнце вылезло из-за леса, окрасив небо в розовые и золотистые тона, мы с Ильёй уже были во дворе. К нам подошли Пётр с Фомой — оба с такими лицами, будто всю ночь думали о предстоящих хлопотах. Я показал им на три покосившиеся избы, что стояли, как пьяницы после ярмарки.

— Вот, — говорю, — богатство ваше. Одна изба, та, с которой мы доски дёргали, совсем труха — ветром повалит. Две других тоже так себе, но жить-то пока негде. Так что предлагаю так: Илья и Пётр, давайте дуйте в Липовку за оставшимся добром и смотрите там, чтоб всё забрали — до последнего гвоздя. А мы тут с мужиками прикинем, какая изба побольше или покрепче, и сделаем из неё… ну, как бы два дома в одном, на два входа.