Восемь тетрадей жизни

Тео Ангелопулос

ЯНВАРЬ

С шумами, которые оставляют следы на снегу

3

СРЕДА

Скверная погода. Вот уже два дня, как мы обосновались в Пеннабилли. В доме все устроено. К сожалению, много скорпионов, коих мы и убиваем безжалостно. У нас Мичико, кот, оставленный в наследство антикваром из Рима, и Джанни, друг, ему за пятьдесят. Маэстро — цирюльник и блестящий историк, он не только составляет нам компанию, но и помогает преодолевать повседневные трудности.

Жизнь в горах мне удобна в эти годы. Слышишь, как дождь падает на листву, а не голоса прохожих под окнами. Жить надо там, где слова способны превращаться в листья, раскачиваться на ветру или воровать краски облаков. За плечами наших бесед должны стоять изменчивые настроения времен года, отголоски пейзажей, где они происходят. Неправда, что слова не подвластны влиянию шумов или тишины, которые видели их рождение. Мы и говорим иначе, когда идет дождь, или при солнце, бьющем на язык.

Я помню, по этой долине,

Вдоль вод быстротечных, прошли

Данте, Джотто и Паунд,

А я пока здесь,

Стою на камнях, у реки,

Что зовется Мареккья,

И голос мой ветер уносит.

5

ПЯТНИЦА

Болит горло, дня два или три не выхожу из дома. Последние клочки снежного ковра все еще держатся на покатом склоне горы, которая превращает оконные стекла в зеркало. Нет ни малейшего желания чем-либо заняться. Читаю житие святого, давшего обет молчания. Не имея возможности выйти на улицу, замечаю, что дом сделался непомерно большим. Пересаживаюсь с кресла на диван. Всякий раз переселение от камина в малую столовую — целое путешествие. С головой углубился в драму спокойствия. Считаю дни, торопя приход весны, когда стану смотреть, как цветут деревья и распускаются тюльпаны. За окном серое небо, стена туманного воздуха скрыла от глаз гору перед домом. Корки мандаринов и апельсиновая кожура резче выделяются на цементе у ворот от предчувствия спрятанного солнца. Прошлым утром появился в кабинете пожилой господин. Он, видимо, зашел с намерением развлечь меня и утешить. Двигался неторопливо, по-восточному, представился, назвав японское имя, которое я не запомнил. Потом начал говорить: «И я поступил точно так же, как и Вы, удалился ото всех. После бесконечной трагедии взрыва первой атомной бомбы над Японией, обитаю теперь недалеко от Киото, в долине, где у меня сад. Не знаю, могу ли назвать себя монахом, либо сторожем, или простым смотрителем деревьев, окружающих меня. Главное, я могу быть наедине с природой. Иногда беру кисточку и тушь, рисую слова, упражняюсь в искусстве каллиграфии. На рисовой бумаге, которую сам и изготовляю. Не придаю никакого значения смыслу выбираемых слов. Для меня важен плавный изгиб линий, обозначающий их, плененная этим рисунком пустота внутри знака. Выступающая емкость незаполненного пространства полна тайных посланий. Дарю эти листки тем, кто приходит в сад. Созерцательное спокойствие моего бытия всецело посвящено красоте, единственной, которая дает тебе возможность коснуться сердца вселенной. Но временами жизнь возвращает моим глазам великий атомный взрыв первой бомбы над Хиросимой, который я увидел из окон больницы, где работал тогда врачом. Первое, что потрясло мое сознание — удивительная красота растущего в нескольких километрах от нас гриба. Он вызывал ощущение сказочного вертикального заката. Спасся я чудом. И благодаря этому видению сделался навсегда рабом красоты».

На окраине, в доме последнем,

Где деревня кончалась пшеницей,

Обитала девчонка одна.

В ночи ясные ей не спалось.

Выходила с ведерком воды —

Отраженье луны в нем ловила.

И носила с собою луну.

Нетерпелось, чтоб все убедились,

Когда в небе сияла большая —

Ее маленький месяц светился,

Как плененный ведерком, на дне.

28

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Вечером похолодало, и мы сидим дома. Вчера моя жена перевела мне одну из глав удивительной русской книги, которая называется «1185 год». Написал ее Можейко. Он изучал все наиболее крупные события, происшедшие в политической жизни мира и в литературе того времени.

В Сибири существовало тогда огромное государство СиСя, жителей которого называли тангутами. Орды Чингисхана истребили этот народ и разрушили столицу Хара-Хото, что в переводе означает «Черный город». Миновали столетия. Об этом царстве никто более не вспоминал. В конце девятнадцатого века русский путешественник Потанин, собиратель монгольских легенд, продвигаясь по высохшему руслу реки Эдзингол, где покоились окаменевшие стволы тополей, нашел в великом множестве черепки деревянных ваз и неизвестные монеты. Он добрался до места, где русло терялось в солончаковых песках пустыни Гоби, и обнаружил остатки Черного города. Известие об его необыкновенном открытии побудило в 1907 году другого известного русского путешественника Козлова отправиться с новой экспедицией в эти места. До Потанина никому не удавалось добраться до разрушенного города. Монгольские племена ревностно оберегали тайну, не подпуская никого к морю развалин. Они верили, что в этих развалинах хранится сокровище народа, стертого с лица земли Чингисханом. Проходили века, и монголы потихоньку ослабляли свою охрану этих мест. Помогли этому и проводимые в конце девятнадцатого века археологические раскопки, потревожившие двух огромных змей. Великий монгольский мудрец вообразил, что это были души двух жен царя тангутов, убитых незадолго до прихода Чингисхана. И тогда, в начале века, русской экспедиции было позволено войти в таинственную столицу. Люди Козлова исследовали развалины, шли вдоль высохших оросительных каналов, где находили остатки окаменевших деревьев. Солнце вставало над черной границей обожженных камней и заходило там, где город растворялся в поросшей щетинистым бурьяном степи. Непонятным образом сохранились нетронутыми лишь несколько закрытых башен с куполами без окон и дверей. Это были субурганы, храмы тангутских богов. Из предосторожности монголы не дерзнули их разрушить. В одном из субурганов хранилось десять тысяч рукописей. Это необъятное количество слов заставило мир вспомнить о царстве Си-Ся, его истории и науке.

30

ВТОРНИК

Сегодня утром я долго рассматривал опубликованный на первой странице газеты цветной снимок театра «Фениче» в Венеции, сгоревший этой ночью. Впервые открыл для себя его чудный интерьер. В какой-то момент что-то, возможно желание пережить случившееся, подтолкнуло меня зажечь спичку и предать огню эту страницу газеты. Растрогался, увидев, как ложи и золоченые декорации превращаются в пепел. Ветер постепенно смел эту горстку пыли с центра стола, который держим на террасе.

31

СРЕДА

Портрет мамы

Выпал снег. Долина сделалась кружевной, и птицы, маленькие темные пятна, прыгают с ветки на ветку, стараясь утолить голод хурмой и мушмулой, оставленной мною на деревьях. У нас постоянные вести из Москвы. Во многих районах города батареи чуть теплые, и старики, сидящие по домам, кутаются в пледы, платки и одеяла. И Эльвира, мама Лоры, тоже мерзнет. К сожалению, живет одна, и ей уже восемьдесят лет. Те, кто навещал ее в эти дни, видел маму сидящей в кресле посреди столовой в своей квартире, одетой в тяжелое черное пальто и с укутанной расшитой шалью головой. В ногах — горячая грелка. Она часами не отрывала взгляда от пола, скованная холодом. Наш друг режиссер зашел к ней и дал совет — вытащить из шкафов и чемоданов всю самую красивую одежду и платья, разложить это по комнате на столе и стульях, мама вняла совету, и память унесла ее в прошлое. Она всегда хранила лучшие платья, и ей стало теплее в окружении старых нарядов. Крепдешиновое платье в цветах, которое сшила для нее знаменитая портниха Ефимова, впервые было надето на курорте в Сочи, у Черного моря. В тот день на сочинскую Ривьеру прибыл Сталин в сопровождении генералов и высших военных чинов. Парк санатория «Кавказская Ривьера» был срочно оцеплен, чему предшествовала таинственная суматоха и всеобщее возбуждение, должное столь неожиданному событию. В это утро Эльвиру, решившую подойти к вождю, легко пропустили охранники, правда сумочку пришлось оставить мужу. Она направилась к беседке-бельведеру, которая возвышалась над пляжем из отшлифованных морем круглых камней. Сталин, заметив, что к нему подходит красивая молодая женщина, поднялся для приветствия, и Эльвира, с удивлением для себя, увидела, что он мал ростом, и лицо его изрыто оспой. Он так крепко пожал ей руку, что она вскрикнула от боли, причиненной стиснутыми пальцами с надетым бриллиантовым кольцом. Генералы, окружившие ее, рассматривали снятый перстень, а диктатор поцеловал ей руку и жестом указал на свободное кресло. Тем временем подносили и раздавали детям конфеты и фрукты. Один из генералов галантно предложил свою порцию мороженого прекрасной женщине. На следующее утро охрана безуспешно искала по пляжу Эльвиру для памятного группового снимка. И еще долгое время спустя присмиревшие поклонники Эльвиры шутили по поводу мемориальной доски, которую заслуживает ее рука. Теперь, в холодной комнате, закутанная, замерзшая, она смотрит на зеленое платье с погонами и застежками в виде золотых кинжальчиков. Его создала другая знаменитость — Данилина, шившая удивительные шубы по заказу актрис и московских модниц. Эльвира видит себя в нем, сидящей в «мерседесе» Геббельса, вывезенном как трофей из Германии маршалом Осликовским. Она — на заднем сиденьи вместе с маленькой дочкой Лорой. Быстрый проезд по улицам Москвы. Для них в карманах чехлов машины приготовлены любимые конфеты — «Клюква в сахарной пудре». На улицах послевоенной Москвы машин почти не видно. В то утро она надела в первый раз туфельки с бантом из мягкой кожи, сделанные Гольдиным, глухим евреем-сапожником, мастерская которого была в Столешниковом переулке. А сейчас на ногах хоть и удобные на меху, но «стариковские» шлепанцы. Она поспешно перенесла взгляд своих все еще прекрасных голубых глаз на следующее платье, чтобы снова погрузиться в воспоминания. Жакет и юбка из светлого льна, которые ей подарила дочь, вышедшая замуж в Италию. Костюм был куплен в магазине «Большие размеры» для уже располневшей семидесятидвухлетней Эльвиры. Она надела его в путешествие на пароходе «Тарас Шевченко», который отплывал из Одессы в Италию. Стояла жара, и она постоянно вытирала вспотевшее лицо кружевным платочком, который не выпускала из своих белых пальцев, украшенных как всегда кольцами. Когда пароход проходил через Дарданеллы, и вдали показались мечети Константинополя, похожие на огромных белых голубей в золотистом воздухе заката, к ней подошла и представилась высокая, худая, элегантная старуха. «Припудренная», — подумала про себя Эльвира. Женщина была заметно взволнована, растрогана неожиданной встречей. Обожание и восторг светились в ее глазах, как будто она видела любимую сестру или родственницу, восставшую из могилы. Старуха присела рядом, гладила ей руки, подносила к своим худым щекам и говорила о прошлом. «Какая Вы были красавица! О Вас шла слава по всей России. Помните зимы на Кавказе, на курорте в Бакуриани? Вы шли по расчищенной дорожке вдоль деревянных домиков на фоне гор и бросали апельсиновую кожуру прямо на снег. Обожатели, следовавшие за Вами на расстоянии, подбирали эти корки, чтобы хоть что-то осталось у них от Вас на память. Ваша прогулка по улице Горького в Москве никогда не оставалась незамеченной». Старуха вспоминала пляж в Сочи и «Храм воздуха» на горе в Кисловодске, где вместе с дирижером оркестра Эльвира пила не только шипящий нарзан. А маленький летний ресторанчик в саду «Эрмитаж» в Москве? Какие замечательные форели можно было там откушать! На Красной площади в День Победы все целовали друг друга. И каждому хотелось поцеловать именно ее, Эльвиру. Наконец, после стольких лет, они опять встретились! Вдруг «припудренная», не сводя своих покрасневших от волнения глаз с Эльвиры, воскликнула: «Но Вы-то сами, дорогая, помните, какой Вы были в молодости?» Эльвира испуганно оборотилась к сидящей с ней рядом женщине, лицо которой было теперь совсем близко. И наконец, под слоем тающей от жары пудры и остатками стекающего по лицу тщательно наложенного грима, Эльвира узнала черты дирижера оркестра, который любил ее в молодости. На старости лет он дал волю своей ранее всегда подавляемой женственности. К счастью, судно подходило к маленькому турецкому порту, и она решила посидеть на берегу в чайхане, перед которой выстроились в ряд лавки с товаром. Дирижер сел в автобус с экскурсией в город Эфес. На пароход Эльвира возвратилась с огромным букетом роз, который преподнес ей незнакомый молодой турок, последний поклонник, отдавший дань ее былой красоте. Сегодня она мерзла в своей квартире. Колени были укрыты старинной вышитой скатертью, которая напоминала скоропостижный отъезд из Карса, где она родилась. В 1918 году эти территории были возвращены Турции. Она, пятилетняя, вместе с матерью и младшей сестренкой с невероятными трудностями и пересадками добралась до Харькова, на Украине, к родителям матери. Отец, генерал Белой армии, был сослан с остатками своих солдат в лагерь у Белого моря под Архангельском. В Харькове не оказалось никого из родных. Дед, ученый-грек, и богатые сестры матери бежали за границу. Город был пуст, и власть постоянно менялась. Когда они с матерью и сестрой смогли наконец сесть в поезд с открытыми товарными вагонами, направляясь к отцу в Архангельск, вокруг ее шеи для тепла была завязана эта самая скатерть. Из всей Белой армии под Архангельском в заледенелых бараках выжило не более ста человек. Ее отец и еще несколько офицеров были освобождены по указу об использовании белых специалистов в возрождении и развитии индустрии. Прожили они под Архангельском долгих три года, где она ходила в школу по деревянным мостовым, проложенным поверх грязи. И теперь еще живы в ее памяти ледоходы на Двине, невероятный грохот ломающихся льдин. Однажды, по своей детской отчаянной смелости, она прыгнула на огромную льдину, и чуть не была унесена ею в Белое море. Спас ее отец. Холод в квартире показался Эльвире весенней оттепелью в сравнении с пережитым в местах ее детства. К счастью, в Москве наступили солнечные дни. Эльвира сняла с себя пальто и платки, ей надоели старые наряды, она собрала их и сложила в полиэтиленовый мешок. Вышла на улицу, полная решимости насладиться еще одним солнечным днем и раздарить платья своего прошлого. А я вспоминаю фразу из сочинения мальчика в Савиньяно, написанного на тему об отношении к старикам. В доме с ним жил его дед, которому было за девяносто. Он часто сетовал на жизнь. Однажды мальчик не выдержал и сказал: «Дедушка, уж тебе-то грех жаловаться! Ты ведь и так долгожитель». Старик отвечал: «Ты думаешь, Джорджио, что жизнь бывает чересчур длинной? Ошибаешься. Когда приблизится смертный час, ты поймешь, что вся жизнь сосредоточена в этом последнем дне, и не вспомнишь о прошлом».

ФЕВРАЛЬ

Краски карнавальных костюмов танцуют

В часовне Кастельдельчи маленькое овальное оконце. Каждое утро в девять часов луч солнца освещает через него памятную надгробную плиту крестоносца, возвратившегося из Иерусалима с первыми привезенными им в Италию розами. Ныне нет уж ни плиты, ни оконца. Его замуровали для укрепления наружной стены. Крыша часовни обвалилась, и на куче каменных обломков растут дикие кусты, заслонившие небо. И лишь старик из Сенателло называет церковь по-прежнему «Часовней роз», хотя никогда никаких роз в этом месте не бывало.

Вчера так безгранично веселился,

Смотря на снег, который вышивал

Деревья, окружающие дом.

И от себя не ожидал я мысли,

В тот самый миг пришедшей,

О быстротечной и короткой жизни

Всех праздников.

<