Восемь тетрадей жизни

В крохотном кабинетике-студии, под крышей небольшого двухуровневого сельского дома в Пеннабилли, примостившегося так, что с одной стороны он открыт к долине, а с другой подпирает гору с террасным садом, Тонино пытается найти проект нового фонтана.

Комнатка заставлена, завешана, завалена музейными, на мой взгляд, экспонатами — работами хозяина и подарками гостей.

Каждое утро он при параде спускается из нее к завтраку и не любит, когда кто-нибудь опаздывает, потому что ему надо после завтрака работать.

— Попробуй это вино! Феноменально!

И обязательно надо попробовать.

Но сейчас он ищет эскиз. Это важно?. В это время приходит его друг Джанни Джанини, высоченный горбоносый человек с крупным лысым черепом и вставными железными зубами. У него нежная улыбка и растерянный взгляд. Когда-то он был цирюльником, потом Гуэрра помог ему купить магазин, где Джанни торгует сувенирами по его эскизам.

Кроме того, он антиквар и даже проводит ежегодную выставку, для рекламы которой в одиночку затаскивает огромные щиты на высоченную гору над монастырем, где живут три пожилые монахини и две молодые — очаровательные и с ангельскими голосами. Лора дружит со всеми и поддерживает их.

Щиты с дороги не видно, но это не смущает Джанни. Его знают в округе все, и он знает каждого. Он очень громко говорит, очень страстно, и вид у него в это время свирепый.

— Рисунок посмотрим потом, а сейчас поедешь с Джанни в Санта-Агату — он покажет тебе один фонтан.

Джанни не знает ни одного слова ни на одном языке, кроме итальянского. Я на итальянском знаю два: «bene» и «феноменально». Он в каком-то смысле Бетховен, да и я несколько глуховат. Такие собеседники.

Дворники еле разгребают дождь на ветровом стекле, тучи привязаны к холмам тонкими струями.

— No bene! — кричу я, показывая на небо. — Нехорошо.

Он удивленно смотрит на меня и вдруг понимает, что я сказал по-итальянски. Долго, с жаром и отпусканием рук от руля, он говорит мне, по-видимому, о крепостях, которые спас от разрушения Тонино. Вот эту, на скале, и ту, дальнюю, которая светится на фоне сизого неба.

— Феноменально! — говорю я.

Он улыбается и молчит. В интересах общения я вспоминаю музыку из опер Россини, Верди, Пуччини и в надежде, что он не особенно слышит, напеваю, пока мы минуем сказочные городки-крепости. Джанни, к удивлению, узнает арии и марши и начинает их петь сам. Теперь я их не узнаю.

Санта-Агата — крохотный средневековый городок с крепостью-замком. С нижней улицы на верхнюю по широким перилам ползет бронзовая улитка, оставляя за собой цветную дорожку из смальты, по которой течет вода. Фонтан вписан в пространство, не нарушая гармонии.

— Тонино, — показывает на улитку Джанни. — Bene?

Я не успеваю сказать: «Феноменально», как его обнимает довольно привлекательная женщина. Разговаривая, они выходят на крохотную площадь, ограниченную невероятной красоты домами, где карабинеры, вышедшие из «фиата» в своих нарядных белых портупеях, приветствуют моего поводыря. Потом хозяйка заведения на три столика угощает нас вином, а единственный посетитель, Франческо, достающий Джанни до груди, обнимается с ним и после краткой беседы (видел бы Феллини эту жестикуляцию!) уходит, чтобы вернуться с огромным ключом.

Этим ключом он отпирает высоченную дверь, и мы входим в театр.

Нет, клянусь, Тонино прав, постоянно употребляя слово «феноменально»!

Представьте себе зал… ну, скажем, Большого театра, с люстрой, ложами, бархатом, креслами в партере и тремя ярусами, полноценный и прекрасный театральный зал, обладающий к тому же феноменальной акустикой, на пятьдесят человек.

Джанни и Франческо сели в первом ряду, я вышел на сцену. Хотелось запеть. Я посмотрел на Джанни. Наверное, ему тоже хотелось, но он совестливо сдержался. Спустившись в партер, я разместился рядом, и минут десять мы слушали великолепную итальянскую тишину.

Улитка, молча ползущая по склону времени вверх, оставила радужный след на древней земле. И тихо, не бурно, без пены, стекающая со склона ясная вода не смывала ничего из памяти. Только проясняла ее.

По всей Романье расставлены, развешаны, построены знаки любви Тонино Гуэрры к своей земле. Все они исполнены высокого искусства, вкуса, достоинства и скромности. Они не кричат и не требуют внимания. Их узнаешь внутри себя и обнаруживаешь не просто уместность, а необходимость в этом прекрасном ландшафте.

— Надо сделать книжку с картинками и твоими текстами — «География Тонино», — скажу я ему по возвращении.

На самом деле замечательные книги с работами Гуэрры есть, но Лора переводит ему мои слова, и что вы думаете, он говорит? Вот именно:

— Феноменально!

Город Башия не так уж велик. В нем одна улица и человек пятьдесят жителей, которых мы с Джанни не видели. Мощеная дорога ведет на вершину холма, где высится одинокая сторожевая башня. Темные облака висят низко, как потолки в домах Корбюзье.

Джанни отодвигает замшелое бревно шлагбаума. Похоже, что здесь давно никого не было. Пустынно и ветрено наверху. Вершина пирамиды крыши городского собора ниже уровня холма. Далеко за ущельем еле видна маленькая деревня — четыре-пять домов, сложенных из старого камня. «Там когда-то жил Тонино», — догадываюсь я по сурдопереводу Джанни и оглядываю холм, на который мы взбираемся. Никаких признаков Гуэрры не вижу.

— Сюда! — Джанни ведет к башне.

Там с четырех сторон, почти замаскированные складками земли, раскатались на газоне рельефные керамические «ковры».

Я лег на землю, чтобы с высоты взгляда кузнечика попробовать совместить пластические формы «ковров» с окружающим миром. Родная деревня Гуэрры масштабно вписывалась в абстрактные фигуры одной композиции, пирамида церкви выглядела частью другой. Кузнечик был бы доволен. Сухая трава, хвойные иголки, опавшие листья приручили «ковры» к природе.

«Можно, оказывается, украшать землю, не унижая время?» — наверное, хотел сказать Джанни, но я бы все равно не понял, поэтому он спросил:

— Bene?

ФОНТАН «ИСТОЧНИК МОЛИТВЫ»

Полдюжины кошек лежали на диване и на огромном добродушном ротвейлере Бабе, которого подарила вдова Микеланджело Антониони.

Тонино ждал нас в кресле при полном параде.

— Пойдем, я покажу тебе «Источник молитвы».

До обеда полчаса. На обед тоже опаздывать нельзя, поэтому мы торопливо поднимаемся в студию-кабинет. За время нашего с Джанни путешествия Тонино нарисовал чудесный лист. Каждый день в свои восемьдесят восемь лет он встает в 7 часов и после завтрака рисует. Или пишет. Каждый день новая картина или текст.