Восемь тетрадей жизни
Шрифт:
Тарковский жил на Мосфильмовской в том же доме, что и Лора. Туда к ней приехал Тонино. Их знакомство состоялось в Москве, к тому же, они оказались соседями. И сразу же возникла мысль о совместном фильме в Италии. «Какой фильм? Для того чтобы все это совершилось, мы затратили три года… И чтобы убедить тогда руководителей кино, т. е. Сизова и Ермаша, отпустить Андрея снимать в Италию, Тонино приводил такой довод, что любой человек, особенно такой как Андрей, должен снять путешествие по Италии. Потому что это необходимый этап для жизни художника. И, наконец, нам удалось их убедить. Но нам пришлось согласиться на то, что он поедет один, оставив дома жену и сына. Это было условием. Тем временем мы уговорили руководителей итальянского телевидения, в то время директором был друг Тонино и Феллини Серджо Дзаволи, чтобы дали деньги на фильм Тарковского. Он был мало известен в Италии. Делали ретроспективу его фильмов, писали о нем. Он приезжал в Венецию, но его просто забыли.
Лора и Тонино говорят почти одновременно, иногда начинают спорить — громко. Эффект итальянской площади или кино «неореализма».
Лора: «Мы приехали в место, которое мне указал Феллини, исключительное место. Оно называется Баньо Виньони. Он мне рассказал, что это одно из самых волшебных мест в Италии. И, правда, оно было волшебным для съемок. Андрею тоже понравилось. Это маленький-маленький городок, рядом Пьенца, Кьянчано. В этом месте площадь формирует дымящийся бассейн, в котором искупалась Екатерина Сиенская… Там была гостиница. И Андрей сказал, что именно здесь будет проходить действие фильма. Так началась история „Ностальгии“».
Тонино: «„Ностальгия“ выражала состояние души Андрея в то время. Андрей очень любил Италию, но у него была та ностальгия, о которой он заявил в этом фильме, ностальгия советского человека, который не может возвратиться. Он просил назвать фильм не „Ностальжия“, как в Италии называется, а „Ностальгия“ по-русски, потому что это состояние, присуще только русскому человеку. И именно об этом речь идет в фильме. Ему недоставало просторов российских. Здесь пейзажи итальянские, замечательные, но они были очень близко к глазам. И он все время искал иные места. Например, возле Тибра, где ему казалось, что это похоже на Россию. Он все время искал места. Когда мы поехали посмотреть на Мадонну дель Парто, он в определенный момент не захотел на нее смотреть. „Я не могу смотреть это без друзей, без жены, без ребенка, настолько это прекрасно“. И это было трогательно.
Фильм не имел большого успеха. Чем больше проходит время, в моей памяти возникают все больше и больше какие-то куски этого фильма, удивительные, удачные очень. Я считаю гениальным финал в полуразрушенной церкви. Я должен благодарить Андрея за то, что он использовал и куски моих стихотворений. Трехстишие „Воздух“ — это та легкая вещь, которая становится более светлой, когда ты улыбаешься. Андрей — я должен сказать это — имел очень большой персональный успех как личность, потому что он говорил, как здесь не привыкли говорить, его речь была полна духовности, когда он выступал. В Римини на его выступлении было 15 000 человек, в основном молодых. Все кинотеатры с его ретроспективами были переполнены молодыми людьми, к нему стремились невероятно. Но самое трогательное в этом следующее. Он стал большим другом нашего директора, которого мы ему посоветовали, его продюсера Франко Терилли. И когда были его последние дни в Париже (он вообще его душеприказчик в завещании), Андрей попросил, чтобы Терилли позвонил ему срочно в Париж, что он должен сказать ему какие-то очень важные вещи. Когда Франко ему позвонил, Андрей поднял трубку и не смог ничего сказать. Франко говорил: „Это я, Франко!“ Андрей ничего не мог говорить, он только дышал. И они 10 минут были в таком молчании, не опуская трубку. Для меня это самое трогательное, большое прощание, которое может произойти между друзьями…»
О Феллини говорили уже сидя дома, перебивая друг друга. Тонино, как сценарист, принимал участие в четырех из восьми фильмах Федерико: «Амаркорд», «Репетиция оркестра», «Корабль плывет» и «Джинджер и Фред».
«Но должен признать, что Феллини никогда не любил путешествовать, никогда не любил выходить из своих студий, которые у него были. Он снимал их в разных местах, но на машине мы с ним ездили часто. Он меня возил часто на машине зимой, а по воскресеньям обязательно, когда никого не было. Часто хотел ехать в Ченичиту, в павильон № 5, и зажигал везде свет, в этих огромных пустых пространствах павильона. Это было его наслаждением, его страстью. Если мы вдруг выходили с ним иногда в город и ходили пешком по городу, он всегда держал голову вниз, вот так, наклонив, надвинув шляпу, и волочил ноги, как будто он не умеет ходить или как будто, он большой слон. Чтобы его не узнали».
«Он был красавец. Я, когда увидела его, обомлела, ты не представляешь, какой красоты это был человек», — говорит Лора. Когда же Феллини впервые увидел Лору, он воскликнул: «Какая прекрасная сибирская котяра! Откуда ты ее взял?». У Лоры в доме живет около 30 кошек.
«В эти периоды, — говорит Тонино, — я часто видел композитора Нино Рота, который приезжал из Бари, потому что в Бари была консерватория, где он вел композиторский класс. Но я ходил к нему в его маленький дом в Риме. И не могу никак забыть. Однажды, когда мы сидели на диване, он достает,
как бы из-под подушек, какой-то забытый листочек и испуганно восклицает. Я спрашиваю: „Да что же такое случилось, Нино?“ — „Ой, моя ученица вышла замуж, я должен обязательно купить ей подарок, помоги мне, Тонино, выбрать его“. — „Когда она выходит замуж?“ — „Она уже вышла замуж, здесь написано“. — „Когда?“ — „Семь лет назад написано здесь, Тонино“. Это он нашел вот такой листочек. Это и был Нино Рота. Это ребенок наивный, без волос почти, маленького роста, как ангел. Голова его была полна музыки. Это в 60-е годы было. В этот период у меня возникла как бы двойная связь, я был между Антониони и Феллини.Внимание Антониони с самого начала, после войны, когда начался неореализм, было направлено не на улицы, как у неореалистов, а на средний класс, на буржуазию и белые шарфы, которые любили женщины. Например, вокруг шеи Лючии Бозе. Они казались белым пятном, как рассвет, который наступит в той нищете, которую показывали все остальные.
Нас с ним очень впечатляли французские книги экзистенциализма. Мы читали Камю, Сартра и пр. А Феллини всегда углублялся, тонул в воспоминаниях детства. И его впечатляли очень, так называемые фуметти. Знаешь, что это такое? Это нарисованные… эти самые, вот помнишь, много-много рисуночков, где рассказываются истории, как это называется? Да, комиксы. Он обожал их.
Мы все время смотрели, т. е. мы все время с ним говорили обо всех его фильмах. Значит те, которые я написал как сценарист: „И корабль плывет“, „Джинджер и Фред“. Но есть некоторые вещи, в которых нет моей фамилии. Например, весь финал „Репетиции оркестра“ написан мною. Я сказал, что должен уезжать в Россию, а он мне ответил, что из-за пары трусиков я покидаю работу. Я возразил: „Неправда!“ Однажды Федерико говорит: „Как бы хорошо снять огромный парад карабинеров, т. е. сказочно, они в праздничных нарядах, на белых лошадях, с плюмажами из перьев на касках, женщины в прекрасных нарядах, как будто они на самых больших лошадиных скачках, и все прекрасно. И музыка. Но спотыкается, падает первая лошадь, за ней спотыкается другая, третья, постепенно все начинают падать. Эти плюмажи, все разрушается, становится как мясорубка, как в жизни это бывает. И начать фильм с парада карабинеров, когда начинают падать лошади“.
И мы немножечко начали работать над этим, разговаривать, как это развить, как делать дальше. И я говорю, что сейчас изучаю похороны. Я ему рассказал какие-то истории, которые узнал, например о похоронах Сталина, похоронах Насера — они были исключительно интересны и психологически, и как материал. Например, я узнал о похоронах Рудольфа Валентино, ну помнишь его? Я прочитал, что когда люди уже разошлись после похорон с площади, где проносили гроб с Валентино, на асфальте осталось много оторванных рукавов, потому что те, кто был меньше ростом, цеплялся за рукава пиджака. У людей отрывали рукава, чтобы увидеть гроб. И последнее, что я ему сказал, что меня совершенно восхитила идея похорон Марии Каллас. На пароходе развеяли ее прах перед островом, где она родилась. Греческий остров. „Подумай, Федерико, как было бы прекрасно, представляешь, если бы мы придумали большой пароход, Великую певицу провожают ее обожатели и едут развеивать ее прах. Вот такой ритуал“. Так и родилось все это. „Ты спрашиваешь, почему же носорог? Эта темная жизнеспособность, — говорит Тонино, — полная тайны. Носорог — это деликатность нашей фантазии, т. е. должно быть во всем этом что-то особенное, наполненное иной жизнью, темное, которое должно выйти и спастись. Такая, понимаешь, была эта мысль. Никто не понимает, почему носорог. Это была как бы тайна, но она спасала всю фантазию. Тайна содержит все: и прекрасное, и отвратительное“.
И я думаю, что этот фильм „И корабль плывет“ — один из самых значительных фильмов Федерико. Человечество умирает, но поет. Они поют все оперу».
Хотелось продолжать этот разговор бесконечно, и мы еще вернемся в кино, к Антониони, к Ангелопулосу, Де Сика и другим славным создателям киноренессанса. Но мы сидим в доме Тонино. Это потрясающий дом. Он, как и сами люди его создавшие, абсолютное явление художественности. За внешней перегруженностью вещами, их странная содержательная связь, их бесконечный диалог с вами и между собой.
Здесь шкафы, картины, люстры, скатерти, занавески, кувшины, бутылки, куклы — все создано руками Тонино. Как это возможно? И вообще, возможно ли? Нет, талант один не ходит, он ведет за собой другие таланты. Великие поэты, как показывает история, все были художниками. Ведь это так?
«Сейчас мне нравится делать что-то для других, помогать ремесленникам, делать для них что-то такое. Эта игра малого искусства, как я называю ремесленников». Это малые искусства, они являются фундаментом дворцов. И его все более и более стесняют машины, т. е. не руки, а машины начинают делать это ремесло. Ремесло надо хранить, чтобы не разрушалось. Он защищает покинутые церкви, потому что стены покинутых церквей хранят дыхание людей, которые жили прежде нас, раньше нас, и эти стены говорят нам о том, над чем мы должны задумываться, ставить большие вопросы жизни, находящиеся в человеке.