Восемь тетрадей жизни

— Мамма миа!..

— Да, именно так ты тогда и воскликнул. А сын откликнулся словно-эхо: «Паппа пиа!..» На улыбку — улыбкой…

— Потом — студио…

— Да, потом был просмотр моих фильмов на студии. «Адессо Лоричка, перевод», — попросил ты Лору перво-наперво сказать мне, как Тарковский, узнав о вашем походе, лестно отозвался обо мне и моих фильмах. Конечно, ты не мог не догадываться, что значило для каждого из нас мнение Тарковского. И потом, во время просмотра, ты произносил после каждого фильма небольшой монолог-поэму, благодаря чему я услышал много понятных и не очень понятных слов…

— Миравильозе… Ступенде… Каполаворе…

— А в один из очередных приездов ты собрался в Ленинград и живо интересовался всем, что связано с этим городом, и, в частности, с жизнью Пушкина. «Умирая, Пушкин попросил моченой морошки», — почему-то вспомнил я…

— Коза че — «мороска»?

И я рассказывал, как выглядит эта ягода и как я собирал ее за полярным кругом под Нарьян-Маром, расставив пальцы граблями, свесившись с нарт, запряженных в оленью упряжку. «Я, кажется, знаю, с кем тебя надо познакомить», — сказал я.

— Ио рекорде…

— Ну, конечно… Это было невероятно, что ты не был знаком с Эйдельманом, учившимся вместе и с тех пор дружившим с Лориным братом — врачом и писателем Юлием Крелиным. Еще более невероятным было то, что, расставшись с тобой, я вышел на улицу, сел в переполненный троллейбус и, с трудом дотянувшись до поручня, увидел чью-то руку, вежливо уступающую место моей руке рядом с собой… Это была рука Натана Эйдельмана…

— Инкредибиле.

— В тот же вечер я снова был у тебя — уже с Натаном — страстным любителем кино и поклонником твоего творчества.

Часть из рассказанного им в тот вечер я прочел вскоре в главе из твоей книги «Теплый дождь», переведенной по твоей просьбе для меня Энгой Двин.

— «Иль Женерале э Бонапарте». История не плокой. Ма, теперь ценарио… Я думаю — феноменале!.. Покоже на «Льва». Ми пьяче работа Сергей Бархин. Эстраординаре!..

— Я вспомнил, как ты при первых встречах обращался ко мне: «Спроси меня о чем-нибудь…» И сейчас я спрашиваю тебя: «Что будет с нами, с нашим миром? Останется ли в нем кино?».

— Квандо по видел Федерико ультима вольта, он говорит: «Знаешь, Тонино, ностра фильмы похоже как самолеты. Мы строим самолеты, ма… коме си кьямо», — Лоричка?

Посадочные полосы…

Спасибо. Посадочные полосы уже нет… Читай мой ценарио, Я поцюлюю тебя и Маша. Чао…

Тетрадь 7

САД ЗАБЫТЫХ ФРУКТОВ

Читая предыдущие строки, читатель несомненно вспомнит об ином великом итальянце, поэзия которого восходит не к Романье, а к другому склону Апеннин, к Умбрии. О Франциске Ассизском. В смешении смирения и желании всего: реализма и поэзии, города и природы, в беседах с животными, прежде всего с птицами, святой из Умбрии и поэт из Романьи сближаются через века.

Жак ле Гофф

САД ЗАБЫТЫХ ФРУКТОВ,

или Незабываемые беседы с Тонино и Лорой Гуэрра во время прогулок по Пеннабилли и у них дома

Эссе Паолы Волковой

Я хочу все-таки еще раз хотя бы помечтать о воздушном змее, который мне хочется запустить. Тонино Гуэрра

Прежде чем я поведаю о наших прогулках и беседах в Пеннабилли, хотелось бы вспомнить эпизод одного документального фильма о Тибете. Речь идет о странных представлениях, которые дают тибетские ламы-актеры в самых различных городах и странах буддизма. Одетые в сказочные ритуальные костюмы, они танцуют, поют, читают стихи «Махабхараты», старые гимны и вечные притчи. Эти (по существу бескорыстные) спектакли они представляют на улицах и площадях среди суеты повседневной жизни и во время праздничных гуляний. Кто-то внимательно смотрит, слушает. Кто-то постоит и уходит, а кто-то вовсе занят своими делами. На праздный вопрос самой себе: «Зачем это им? Такой артистизм, усилия! затраты…» — ответ исследовал (самой себе) сразу. Бытовой повседневности необходим противовес. В противном случае мощный поток ее смывает память, образы сказок и детства, т. е. «главной жизни». Иногда необходимо подниматься чуть-чуть над землей, дышать в «Саду забытых фруктов». Таков Тонино Гуэрра, и это особенно заметно сейчас, когда он облекся мантией всей своей многогранной художественной жизни. Он — поэт, художник, сказочник, не дает забыть снов детства, тревожит историческую память, не устает изумляться людям, открывает слух для шелеста листьев и капель дождя, шума падающей воды и многих других замечательных вещей. Он щедр в своих дарах и неутомим в открытиях для мысли и чувств.

Он мудрец. «Все зависит от периодов жизни, — говорит Тонино — потому что в разные периоды жизни бывает разное счастье. Самое большое счастье в молодости — это встречи и любовь. Но любовь никогда не покидает человека, присутствует все равно. И Феллини за два дня до смерти своему другу сказал (он уже был парализован): „О, если бы была возможность влюбиться еще раз!“»

Потом был период в жизни, когда давало счастье и наслаждение занятие искусством. Не только занятие — вообще искусство. Познавать великие произведения человека: архитектуру, живопись, города, книги. «Сейчас я больше нахожусь во времени, которое кто-то называет старостью. Я не называю. Но я не хочу больше созерцания других вещей, того, что сделано другими. Я хочу сам наслаждаться музыкой природы, т. е. снегом, дождем, цветением, опять любить и найти те предметы, которые я люблю в жизни. Т. е, я не хочу быть более туристом в том, что гораздо выше меня. Удивительна, сказочна, исключительна жизнь в тех маленьких вещах, которые она тебе дарит до конца».

Мы гуляем по городу преображенному художественными фантазиями поэта. Они так аккуратно введены в старинную гармонию Пеннабилли, что мы не сразу их замечаем.

Сюжет для Гофмана или Ганса Христиана Андерсена — солнечные часы, которые Тонино установил по всему городу. Пеннабилли — маленький городок итальянской области Эмилия-Романья, построенный в тринадцатом веке, так и сохранившийся с минимальными изменениями по сей день. Булыжными мостовыми и дивной красоты домами-треченто ползет он вверх и спускается вниз к соборной площади и главному фонтану. И, как бы дополняя, уточняя раритет 700-летнего романской давности стиля, древние солнечные часы на домах, стенах собора, воротах. Круглые сутки показывают они циклическое время этого местечка, включенного в цикл времени мироздания. И никогда не ломаются, не портятся, не повторяются выдумкой. Но самые удивительные из них находятся в «Саду забытых фруктов» и являют собой памятник Федерико Феллини и Джульетте Мазине. Причудливо изогнутые прутья-стебли с завершающим цветком отбрасывают в полдень свою тень на гладко отшлифованную плиту и оказываются теневыми профилями Федерико и Джульетты. Они сближают лица для вечного поцелуя. Их тени появляются ежедневно и свидетельствуют небесный полдень, солнечный зенит. Они бессмертны в земном времени.

Ровно напротив — таинственно закрытый, запечатанный в безвременье часовня-грот. Там — тайна. Это памятник Андрею Тарковскому. Они переговариваются между собой через Тонино. Лора рассказывает: «Когда Феллини в первой встрече с Тарковским (это было в ресторане) спросил Андрея, как тебе работается с Тонино, Андрей, как всегда серьезно, вы знаете, как он всегда отвечал на такого типа вопросы, сказал: „Мне не может работаться плохо с поэтом“. Тогда Феллини, совершенно потупив глаза и лукаво посмотрев на Тонино, сказал: „Это должен был я первым сказать Тонино“. Вот так, такая была фраза».

Мы ходим по «Саду». Тонино посадил здесь (на месте бывшей городской свалки!) забытые античные фрукты.

Они обязательно должны быть, живые забытые фруктовые деревья. А рядом с ними огромные скульптурные «Пинии». Одна такая стоит во дворе Ватикана и воспета Данте. Пиния — поэтический образ тайны вечного Возрождения. Это близкий Гуэрре знак его биографии.

«Сад забытых фруктов», в известном смысле, — монтаж овеществленных образов внутреннего мира поэта. Близость двух памятников, Тарковского и Феллини, вызывает желание говорить о них.