Восьмой дневник
Шрифт:
Заметил я по ходу дня –
пошляться довелось, –
что девки смотрят на меня,
но как бы просто сквозь.
Окучивая разные пространства –
духовные имеются в виду, –
единое всемирное засранство
готовит несусветную беду.
Рубивший врага на скаку
и сыром катавшийся в масле,
мужчина в последнем соку
особенно крут и несчастлив.
Блядская течёт сейчас эпоха,
блядские
блядствует успешливый пройдоха,
блядство и в себе ловлю я вдруг.
Сегодня я с разумом в полном союзе,
меня не обманет горластый герой,
но мелкие дребезги бывших иллюзий
меня глубоко ещё ранят порой.
Все высокие утопии
воплотились Божьим роком
и в густой крови утопли,
но не сделались уроком.
Пою теперь один мотив,
хотя ничуть не жду развязку,
однако веер перспектив
сложился в наглую указку.
Я боюсь решительных суждений,
но глаза от ужаса не сужу:
часто в виде смутных побуждений
дикость наша плещется наружу.
Мы влились в жизненный балет
и на иглу его подсели;
хотя у жизни смысла нет,
но мы придумываем цели.
Я б не писал белиберду,
имей таланта я в достатке,
но на российском холоду
я застудил мои задатки.
Пошли вожди в России странные,
и все года при них – печальные,
они как будто иностранные
завоеватели случайные.
Пылкое любовное объятие,
краткое душевное безумство
действует на мировосприятие,
сильно уменьшая в нём угрюмство.
Не нахожу пристойных слов,
завидя гнусность и похабство:
раскрепощение умов
из нас не вытеснило рабство.
Транжира, мот и расточитель
разгульной жизни под конец –
уже умеренный скупец
и воздержания учитель.
Воспитан я дворовой школой местной,
учился я, стараний не тая,
была районной шлюхою известной
учительница первая моя.
На планете несчётно мыслителей,
даже гении числятся сотней,
но убийц, палачей и растлителей
уважают народы охотней.
Притупилось любопытство
к каждой встреченной судьбе,
обостряется бесстыдство
говоренья о себе.
Мысли в голове одутловаты,
а в душе – угрюмый неуют:
либо в этом годы виноваты,
либо в эти годы так не пьют.
Мы с ленью
счастливы вдвоём,она с наукой тесно связана:
трудиться в возрасте моём
наукой противопоказано.
Доля славная – в гурте,
влившись в общий муравейник,
в дивно-стадной тесноте
жить, не чувствуя ошейник.
Оказывает действие лечебное,
души моей хранит благополучие
высокое занятие никчёмное –
словесная игра на благозвучие.
В России это знает каждый,
но помнит нехотя и вяло:
среди благонадёжных граждан
людей надёжных очень мало.
Кокетливы, но не упрямы,
вихляя себя равнобедренно,
изрядно пожившие дамы
согласны всегда и немедленно.
Прошлый век обнажил нам немного
то, что смутно в сознании плавало:
стало трудно уверовать в Бога
и нельзя не уверовать в дьявола.
А жалко, что не сделал я карьеры:
я вдосталь бы деньжат наворовал,
ко мне на дачу мчались бы курьеры
и был набитый выпивкой подвал.
Из шумной жизни устранясь,
я духом вял и плотью слаб,
но сам себе слуга и князь,
но сам себе и царь, и раб.
Хоть Бога я душой не принимаю,
однако в силу этого плебейства
с Него я и ответственность снимаю
за все многовековые злодейства.
Не стоит ни бурлить, ни каменеть,
а просто в личном облике своём
достаточно спокойно пламенеть
доставшимся от Господа огнём.
Любое зло мне шло во благо.
Когда случалось это зло,
все говорили: ах, бедняга!
Но я-то знал, что повезло.
Опасности завидя, шёл он мимо,
однако же в мечтах он был герой;
весь век его терзал неумолимо
отважности душевный геморрой.
Без горечи, без жалоб и стенаний
заметил я естественную скверность:
уже я в большинстве воспоминаний
ручаться не могу за достоверность.
Художники, первые сделав шаги,
живут, ожидая признания,
но слава хромает на обе ноги –
отсюда её опоздания.
Потомство немедля забудет
о нашей оглядчивой дерзости,
потомкам достаточно будет
печалей от собственной мерзости.
Только беглецы любой породы
и разнообразное ворьё
знают обаяние свободы
и недолгий опиум её.