Восьмой дневник

Украина – колыбель цивилизации

В прошлом году мне очень повезло с весёлым именем Пушкина. Я поехал выступать в Кишинёв и побывал в двух его домах-музеях. Не говоря уже о том, что накануне всласть начитался всякого и разного о его ссылке в Молдавию. Он ведь и «Чёрную шаль» там написал (почти что сразу по приезде), и «Гаврилиаду», и первую главу «Евгения Онегина», и «Песнь о вещем Олеге». Двадцать один год едва ему исполнился, и это почти трёхлетнее путешествие было донельзя питательным для явно уже сложившегося гения. По счастью, генерал Инзов, наместник Бессарабского края, благоволил ему и всячески оберегал. Пушкин ведь и жил в его доме. Как известно, издевался и шутил этот юноша самозабвенно и наотмашь, сам был вспыльчивым, как спичка, и его от нескольких дуэлей Инзов уберёг простейшим образом: узнавши об очередном горячечном вызове, сажал его под домашний арест. И ярость дуэлянтов за неделю невозвратно рассеивалась в воздухе. Кстати сказать, утренняя физзарядка молодого Пушкина состояла как раз в подготовке к поединку: только что проснувшись и не одеваясь, он стрелял восковыми патронами в нарисованную на стене мишень. И только после этого шёл завтракать. Но это было уже в доме Инзова, а поначалу он несколько месяцев прожил в крохотном домишке, чудом сохранившемся до нашего времени, – там как раз сейчас музей, где посетителей почти что нет, но непрерывны стайки школьников, которых водят в целях просвещения. О самом интересном в его жизни той поры, конечно, малышам не говорят. А между тем работой переводчика (именно в этом качестве был он сюда прислан) генерал Инзов его ничуть не загружал, и ни в какой присутственной конторе он не должен был сидеть, и временем своим распоряжался сам. Теперь, читатель, догадайся, на что он тратил это время. Конечно, если вынести за скобки сочинение стихов. И вынесем туда же запойное чтение («Ищу вознаградить в объятиях свободы мятежной младостью утраченные годы и в просвещении стать с веком наравне»). Да, читатель, ты отменно верно догадался: донжуанский список Пушкина был весьма там пополнен. Ибо, как писал один пушкиновед, жёны молдавских бояр были чувственны, опытны и доступны (цитата не точна, по памяти, за суть ручаюсь). А квартиры для свиданий щедро предоставляли приятели, не говоря уже об укромной роскоши зеленых рощ и парков. Но одну из его тогдашних пассий следует упомянуть особо. Звали её Калипсо, и была она гречанкой, появившейся в Молдавии недавно. И была довольно неказиста – что фигурой, что лицом. Но вот по слухам (не сама ли она их и распустила?) была она любовницей Байрона. А Байрон был кумиром молодого Пушкина, и ясно, как и почему он и роман затеял бурный, и прекрасные стихи этой гречанке посвятил. Роман довольно краткий получился: обаяние великого предшественника вытеснилось новым увлечением.

И тень Овидия, некогда сосланного в эти же края, тревожила его, и он писал об этом. Но душой и мыслями с друзьями оставался петербургскими, о чём пронзительно и в письмах сказано, и в послании Чаадаеву. И зная это, благодушный Инзов дважды (или трижды) позволил ему съездить на Украину, в Каменку, в имение его друзей Раевских, где собирались будущие декабристы. Но от него их разговоры содержались в тайне, и смешно читать сегодня, что они его как будто берегли из уважения к таланту. Нет, они просто охраняли свою тайну от мальчишки, легкомысленного, дьявольски общительного и несдержанного на язык. Да Пушкин ведь и сам потом писал об этом с полным пониманием. Поэтому вернёмся лучше в Кишинёв, откуда Пушкин как-то сговорился со своим местным приятелем смотаться ненадолго в деревушку Долны, в поместье отца этого приятеля. И там теперь ещё один музей.

А было так. Приятель Пушкина, его ровесник и наперсник по гульбе, однажды предложил ему съездить ненадолго в село, где обитали цыгане, крепостные люди его отца. И любопытство неуёмное заставило поэта согласиться, обещал ему приятель кучу новых впечатлений. Так и вышло. Но совсем не то, что можем прочитать мы в поэме «Цыгане», написанной несколько лет спустя и уже не в Кишинёве. Ибо та чушь, что молодая цыганка могла запросто привести в табор любовника из заведомо чужих, была красивой и невозможной выдумкой – такое меж цыган каралось смертью. Это дивное сочинение (Проспер Мериме сошёл с ума от восторга, его Кармен родилась, как эхо, после чтения поэмы) было чистой поэтической выдумкой, выросшей на подлинной, но совершенно иной истории. Пушкин влюбился – это было хроническим его состоянием в те изумительные годы. Цыганке Земфире только что исполнилось восемнадцать лет, была она дочерью старосты табора, и русского языка напрочь не знала. Выгнать приятелей из табора староста просто не смел: он был рабом отца одного из них и мог быть подвергнут любому (до крайности) наказанию. Он разрешил двум этим бесконечно мерзким для него молодцам жить в своём шатре, он молча наблюдал (и табор вместе с ним), как его дочь жестами и мимикой объясняется с вёртким городским прощелыгой, гуляя с ним в пределах табора (ни-ни куда-нибудь в окрестности, цыганок содержали строго), и думал молча и угрюмо, как ему лучше поступить. Через несколько дней Земфира исчезла. Заезжему гостю буднично рассказали, что её давний любовник застал её с другим и зарезал обоих. Больше Пушкину было нечего тут делать, и он вскоре возвратился в Кишинёв. Но какую замечательную вещь читаем мы вот уже сколько лет!

Нас водила по музею женщина дремучая и уровня начальной школы. Кстати, стайка первоклашек тут как раз резвилась на траве, избывая ту энергию, что накопилась в них за время экскурсии. А наша провожатая, ещё, наверно, не остыв от часового с детками общения, вдруг нам не без изящества сказала (в комнате второй или третьей после начала осмотра): «Вы, вероятно, знаете, что Пушкина убили на дуэли?» И больше я её уже не слушал.

А самый дорогой в моей жизни обед я ел в тот приезд в Одессе. Тут сперва полезны будут небольшие исторические детали. Некогда знаменитый городской архитектор Бернардацци (итальянец российского разлива) построил в Одессе здание биржи. Оно, кстати, есть во всех рекламных буклетах города, уж больно хорошо получилась эта впечатляющая каменная глыба. Как известно, главная особенность устроения биржи – полное отсутствие внутренней акустики, чтобы тайны коммерческих переговоров сохранялись между собеседниками. И хотя понятно, что на таком торжище евреи кричали в голос, хитроумные акустические ловушки эти крики улавливали и гасили. Именно поэтому, вероятно, советская власть, биржу отменившая напрочь, учредила в этом месте филармонию. Но речь, собственно говоря, не обо всём здании, а о левом как бы притворе этого храма делового духа (слева от массивной лестницы, ведущей в биржу). Это огромное, очень красивое помещение со здоровенными квадратными колоннами внутри и всякими архитектурными накрутками. По всей видимости, тут и был некогда ресторан для утомлённых деятелей экономики. В советские времена тут процветал Дом актёра, и матёрые одесситы во всём мире (а они широко распространились по всему миру) сладко жмурятся, вспоминая о спектаклях и капустниках в этом огромном зале. Ныне там ресторан, благодарно названный в честь давно почившего архитектора – «Бернардацци». Ресторан, должно быть, очень дорогой, потому что, когда я предложил пообедать именно в нём, два городских импресарио, которые устраивали мне концерт, мигом погрустнели и потупились. А ещё там кроме нас троих был мой близкий друг со своей подружкой (как и я – заезжие люди). А в каждом городе, как известно и принято, платят за обед устроители.

– Не тушуйтесь, господа хорошие, – успокоил я обоих не успевших разбогатеть предпринимателей, – за обед сегодня плачу я.

И мы отправились в «Бернардацци». Нет, я вовсе не куражистый загульный фраер, просто у меня был план, казавшийся мне прекрасным и праведным. С год или более тому назад мне кто-то прислал снимки с тех салфеток (или как там они точно называются?), которые кладутся на стол под тарелки с едой. На каждой из этих подкладок из тонкого упругого картона были напечатаны мои стишки – семь или восемь штук. В сопровождении гравюр с видами города. И на картонке с меню мои стишки там тоже помещались. И теперь лежали эти снимки в моей дорожной сумке. В ресторане я сразу же попросил позвать директора, его не оказалось, к нам вышел молодой человек, директор по артистической части (вечерами в ресторане всякие мероприятия текут и экзотические танцы учиняет посетителям оркестр). Картонки с моими стишками аккуратной стопкой высились у официантов на рабочем столе.

– Я как раз и есть автор стихов, которые у вас тут напечатаны, – сухо и внушительно сказал я арт-директору. Юные официантки молча и приветливо толпились в стороне.

– Очень приятно, – ответил арт-директор с явным недоумением.

– Напечатали вы это без моего согласия, – продолжил я свою сухую (и безумно наглую, как мне казалось) речь, – и я собираюсь подавать на вас в суд. Это неприятная, как вы понимаете, процедура, но меня поддержит мэр города, мой приятель.

– Но это было не при мне, я тут недавно, – слабо защитился арт-директор. Тут он явно допустил ошибку: если бы он сразу меня послал, то я бы свой шантаж немедля прекратил: какой тут на хер суд, в Одессу я приехал на день и никуда не стал бы обращаться, из меня сутяжник – как галоши из картона.

– Так что у вас всего два варианта, – сказал я твердо и слегка насмешливо, как заведомый победитель, – или я сегодня же подаю на ваше заведение в суд, или вы всех нас кормите бесплатным обедом.

– Я должен спросить у директора, – ошарашено ответил арт-директор и ушёл куда-то позвонить, хотя трубку своего сотового телефона держал в руке. Вернулся он буквально через полминуты, весь сиял и широко развёл руками, громко возгласив:

– Усаживайтесь, господа!

И мы неторопливо сели за массивный стол, немедленно покрытый злополучными картонками. Как же мне было хорошо и удивительно! Я ещё не верил в привалившую удачу, но уже вполголоса предупредил своих спутников:

– Ребята, заказывайте блюда не по вкусу, а по цене – чтоб были самые дорогие!

Мы отменно пообедали. Одна из импресарио впервые в жизни (как она сама призналась) ела седло барашка – или козлёнка, уж не помню точно, пировали и торжествовали все. Прогадал только я, заказав себе филе какой-то рыбы, изготовленной над паром таиландских трав, и получив жидковатый и безвкусный обмылок (только очень-очень дорогой – наверно, за таиландские травы). Нас обслуживал рослый и неулыбчивый красавец с каким-то невыразимо порочным лицом, в кино ему злодеев бы играть, а он бездарно тратил свою внешность в этом ресторане. Нас он, по-моему, тихо презирал и молча гневался, прекрасно понимая, что за бесплатный обед и чаевых не будет никаких. Я эту неприязнь его почувствовал и потому к концу обеда попросил ещё нам принести по огромному пирожному – они весьма соблазнительно были нарисованы в меню. Протесты сотрапезников я мигом погасил, а когда пирожные принесли, попросил красавца упаковать их нам с собой. Представляю себе, как он молча проклинал меня, укладывая их в целлофановые аккуратные коробочки. Мы съели их вечером после концерта – под запасённый виски это было прекрасно. А во мне гуляло-пело торжество от нагло победившей справедливости.

В селе Триполье (километров пятьдесят от Киева) случилась некогда кровавая история, типичная для Гражданской войны. Некий Данило Зелёный был в ту пору атаманом небольшого войска (кто армией его называл, кто – бандой), которое ожесточённо сражалось то с немцами, то с большевиками. Атаман Зелёный был фанатом вольной хлеборобной Украины и ни с кем из других атаманов того времени общего языка не находил. Зелёный – это была как бы его кличка, он её себе взял в память о погибшем друге, но так совпало это с его острой жаждой воли для зелёной Украины, что название «зелёные» пристало постепенно и к другим то ли мелким армиям, то ли крупным бандам, которым не было тогда числа. То удачными, то менее были у него сражения и битвы, только летом девятнадцатого года оказался он под Киевом, остановившись в селе Триполье, где когда-то и родился. Отправился громить его отряд Красной армии – тысячи полторы бойцов. А к ним, горя воодушевлением, примкнули сто комсомольцев (прямо со съезда этой молодой организации). В абсолютном большинстве своём – евреи, миф о царстве общей справедливости кружил им головы до умопомрачения. Руководил ими некий Михаил Ратманский, фанатик не слабей Зелёного. В селе Триполье было тихо, банда вроде отступила. Но вернулась она ночью. Бой был ожесточённым и недолгим – весь отряд разбит был наголову, многие попали в плен. Спаслись в Днепре единицы. А пленных перебили позже, о жестокости то белых, то красных написано достаточно, в том числе – очевидцами. Самой страшной была смерть пленных комсомольцев, их истязали с особым усердием. А потом разбили банду Зелёного, сам он погиб в бою, имя его затмилось именами Петлюры, Махно, Григорьева и подзабылось как бы. А в память о погибших комсомольцах был в селе воздвигнут обелиск, чуть позже – и музей открыт. В совсем недавние времена пробуждения национального сознания музей закрыли, а обелиск изрядно покалечили. В частности – выломали большую бронзовую доску, где писалось о геройской гибели этих зелёных мальчишек. И тут же соорудили рядом памятник атаману Зелёному. О нём, кстати сказать, песни и поэмы написаны, он непростой был человек. Мне как-то довелось прочесть, что вовсе не убил он пленных красноармейцев, а заставил их дать клятву, что не будут больше воевать за покорение свободной Украины, после чего раздали каждому по буханке хлеба и по шмату сала и отпустили, даже лодками снабдив, чтобы до Киева добрались. А то, что комсомольцев умертвили зверски, даже объяснять не надо – почему. Так что очень исторически сегодня смотрится это сельское место.

И в этой же сентиментальной статье об атамане Зелёном прочитал я, что в возрасте двенадцати лет бегал он смотреть на раскопки археолога Хвойки, который замечательно о древности рассказывал. Тут с действительностью совпадало: в самом-самом конце девятнадцатого века самодеятельный археолог Хвойка раскопал в Триполье следы удивительной древней культуры. Да ещё какой! Об этом, собственно, я и собрался написать, но многословие попутное всегда меня подводит.

Трипольская культура вскоре прославилась на весь мир в силу двух действительно поразительных фактов: времени своего существования (пять тысяч лет до новой эры) и невообразимой красоты росписей своих хозяйственных горшков. Яркие волнистые линии разных цветов, причудливые орнаменты, спирали, ромбики, кружки и треугольники – чистое и высокое художество являли собой эти глиняные сосуды ручной лепки. Размер их был от маленьких до огромных. А были ещё загадочные сдвоенные цилиндры без дна – вроде больших биноклей непонятного назначения. Словом, большая горшечная культура (так её, кстати, и назвали). Были ещё медные топоры, молоты и ножи, но главным, несомненно, было высочайшее искусство многоцветной росписи. Трипольцы были земледельцами и скотоводами (коровы, овцы, козы, лошади), а поселения свои (дома из глины и соломы) каждые лет пятьдесят сжигали, перебираясь на новое место. Тут гипотез было две, и обе донельзя правдоподобные. Одна – что истощалась почва и скудели травяные пастбища, вторая – чисто санитарная: изгваздывали они свои поселения отходами жизни до такой степени, что жить уже было невозможно. А что сжигали своё место жительства, то здесь причина тоже чисто гигиеническая на ум приходит, но куда красивее предположение, что некий в этом крылся ритуал. Ещё забавно, что у них, всего скорее, был матриархат – уж больно много женских статуэток сохранилось, а мужских – совсем чуть-чуть. И образ женской красоты из этих статуэток ясно явлен: широкозадые и крупнобёдрые венеры и афродиты пленяли воображение трипольских скульпторов. Что же касается мужчин, то подозрительны у них были носы. На это обратив внимание, один из аналитиков-историков неосторожно помянул семитов, но был так заклёван бдительными коллегами, что более на этой странности не заострял свой интерес. А просуществовали эти люди со своими живописными талантами примерно два тысячелетия, после чего следы их исчезают. Скорей всего, их погубили хлынувшие с севера конные орды арийцев или индоевропейцев (от которых, кстати, и пошло большинство европейских народов). Довольно быстро выяснилось, что Украина – лишь окраина этого горшечного населения, гораздо в большем количестве обитали они в Бессарабии, Румынии и сопредельных им просторах, там культура эта по-иному называлась, но уже была известна. Впрочем, слава наибольшая досталась всё-таки Триполью. И я об этом не могу не рассказать.

В Советском Союзе в конце сороковых годов огромная и шумная велась кампания по установлению приоритетов: всё когда-то было, дескать, изобретено в России. Всплыли и засияли имена Кулибина, Попова, Ползунова, Можайского и других действительно талантливых людей, которые и впрямь своих коллег опережали в техническом творчестве, но не взлетел самолёт Можайского, мигом сломалась паровая машина Ползунова, и такое было постоянно. Вранья было достаточно в кампании этой: дескать, некий Крякутный свой воздушный шар надул намного раньше Монгольфье (и первым в мире в воздух на нём поднялся), а безвестный крестьянин Артамонов первым в мире изобрёл велосипед и прокатился. Суть этой кампании идиотической лучше всего выразил тогдашний анекдот: что и рентген впервые появился у России, ибо Иван Грозный некогда сказал своему думному дьяку: «Я тебя, сукин сын, насквозь вижу». И выражение «Россия – родина слонов» тогда же появилось.