Восьмой дневник
Шрифт:
Легко творит во мне вино
не ощущение, а знание,
что я не с веком заодно,
а с кем-то из ушедших ранее.
Весьма мне близок тот задор,
с каким старик воспламенившийся
несёт в запале дикий вздор,
когда-то в нём укоренившийся.
Стало от усталости мне грустно,
душу безнадёжно утомили
всюду перемешанные густо
запахи цветения и гнили.
Не
бунтует мой разум пустой:
я принял пять рюмок снотворного,
и он возмечтал о шестой.
По части разных персей и ланит
немало было всяческого фарта;
теперь мой организм себя хранит
и ленью защищает от азарта.
Россия пусть не в трёх шагах,
но на пути к преображению:
сначала выветрится страх,
потом – покорство унижению.
Бог даровал мне ощущение
намного разума сильней:
во мне от жизни восхищение –
острей, чем ужас перед ней.
Когда я был весьма уже в летах,
душа сыскала чудное решение:
отчаявшись в надеждах и мечтах,
обрёл я в оптимизме утешение.
Заранее у Бога я прощения
просить остерегаюсь потому,
что многие в морали упущения
грехами не покажутся Ему.
Мелькает во мне понимания луч,
что, душам людей соприроден,
сам русский язык и велик, и могуч,
но редко правдив и свободен.
Жизнь моя – кромешная аскеза,
но беда – в ещё одной беде:
два уже сидят во мне протеза,
третий хорошо бы – знаю где.
Хоть не спешу я в мир иной,
но верю, страху вопреки,
что фарт о'клок наступит мой,
когда откину я коньки.
Я на два дня прервал гастроли,
я пил, кормился и читал,
и позабытый запах воли
меня блаженно пропитал.
Текущего времени узники,
мы все хорошо или плохо,
но пишем обрывки той музыки,
которой дышала эпоха.
У весьма различных мудрецов
я от темноты своей лечился,
выучился я в конце концов
вовсе не тому, чему учился.
Пророчества о завтрашней истории
нисколько не сбывались в результате:
история течёт по траектории,
которую не знает и Создатель.
Всё слышит чуткая душа:
иду налево и направо,
а на ушах моих лапша
висит раздольно и кудряво.
Любому мало-мальскому таланту,
какие ни споёт он вам напевы, –
художнику, поэту,
музыканту –не верьте, впечатлительные девы.
Ещё текут часы песочные,
я выжил, жив и не устал,
и только планы долгосрочные
теперь я строить перестал.
Мне судьба многократно дарила
приключения разных сортов,
я живу, не держась за перила,
и всегда наебнуться готов.
Забавно, что гипноз идей,
сердца и дух воспламеняющих,
не трогает умы людей,
гипноз умело применяющих.
Весьма смягчить надеюсь Бога,
когда придёт моя пора:
хоть я и пил безбожно много,
но пил – во здравие добра.
Трезвонит утренний будильник,
у дня – забот густой пунктир,
духовно-умственный светильник
вальяжно шаркает в сортир.
Душе моей страшней всего
в речах людей хмельных,
что все не любят никого
и каждый – остальных.
Брехню брехали брехуны,
а власть захватывали урки;
в итоге правят паханы
и приблатнённые придурки.
Сейчас, живя уже в халате,
я часто думаю о том,
на что я жизнь мою растратил
и чем я сделаюсь потом.
Сколько б мы о народе ни спорили,
чутче всех реагирует нос:
выход масс на арену истории
очень явственный запах принёс.
Легко скользит луна по глади вод,
ни звука не тревожит тишь рассветную;
похоже, наш пастух и кукловод
опять затеял пакость несусветную.
Забавы мне уже не по плечу,
природа гасит нас весьма искусно;
я праведную жизнь теперь влачу,
что стыдно, унизительно и грустно.
Мы все полны мотивов низких,
себя любимого любя,
но дивно мне, что страх за близких
сильнее страха за себя.
В российском сумрачном пейзаже
такая всем досталась доля,
такие ходят персонажи,
что жалко – умер Гоголь Коля.
На склоне лет нельзя резвиться –
ни в пиджаке, ни в неглиже:
душа ещё поёт, как птица,
но кости – ломкие уже.
Осудительность мне ненавистна,
но тайком и неслышно вполне
простодушие здравого смысла
непрестанно клокочет во мне.
Люблю я пышущий задор,
душевной лихости момент,
а что несут полнейший вздор –
пустой и низкий аргумент.