Воспоминания о Тарасе Шевченко

тут же предложила отдать кобзарю все, что имела, весь свой скарб, все свое имущество.

Решила отдать ему даже приданое свое. Один из библейских мудрецов, размышляя над

сущностью природы человеческой, сказал: «Забудет ли невеста красоту свою, дева —

монисты персей». То, что было невозможно для дщери сионской, стало возможным для

дщери украинской.

Действительно, тогда она была невестой, «молодой княгиней» и сказала (автору этих

строк), что желает отдать все свое приданое, чтобы Шевченко мог прожить три года за

границей; а ведь ее приданое состояло из жемчуга, кораллов, ожерелий, серег, перстней,

которые передавались в ее роду по наследству, еще со времен великого раздела Польши, а

также три тысячи деньгами. Хорошо, что «молодой князь» сам был достаточно богат, и ему

не нужно было ее приданого.

Оставалось малость — уговорить поэта принять такой дар. Это тонкое дело было

поручено мне.

Именно тогда влиятельные земляки выхлопотали у министра для Шевченко место

преподавателя живописи во всеучилище 1 св. Владимира. Шевченко был очень рад, и я

поздравил его с переменами в его казацкой судьбе. Ни о чем так не мечталось нашему поэту,

как остаться жить в Киеве, он уже мечтал об академии художеств на Украине, о расцвете

украинского пластического искусства. Тогда он вообще больше думал о пластическом

искусстве, чем о поэзии. В то время он еще и сам не знал, куда и как далеко заведут его

«иеремейские» пророчества. Это было более понятно нам, наши души предчувствовали это

сильнее, чем сам кобзарь.

1 Университете.

Как-то раз, порадовавшись вместе с ним светлым перспективам украинской жизни, я

начал сожалеть, что в Киеве ему — художнику — будет одиноко, что одиночество не даст

развиться возможностям его художественного таланта во всей полноте.

«Не по чім б’є, як не по голові» * — ответил Тарас, насупившись, и сильно ударил по

какой-то толстенной книге своим мощным, как у гладиатора, кулаком.

144

Тут я сказал ему прямо, что если бы он достал себе, как художнику, заграничный

паспорт, то деньги ему будут выдаваться, как из царской казны, все три года, а казначеем

буду я сам, пусть только даст слово, что не станет допытываться, откуда эти деньги взялись.

Как дитя, простодушно и восторженно, обрадовался Шевченко. Я же порадовался, что

он ничему не удивился. И сразу начал размышлять, где раздобыть заграничный паспорт

художника. Среди нас были тогда люди, которые и в этом могли помочь великому кобзарю.

Дело было не такое уж трудное.

Очень счастливый и вдохновленный, каким он еще никогда не был, уехал Тарас из

Киева на Черниговщину, чтобы собрать все свои, как он называл, «шпаргалы». Ибо,

скитаясь по Украине свободным художником, он оставлял свои рукописи во многих

господских домах.

* В том-то и беда, в том-то и дело.

Может быть, мне только казалось в моем ослеплении счастьем /149/ или это на самом

деле было так, но в наших панах, если брать их в общей массе, тогда было больше

человечности, чем впоследствии, когда началась украинская «мортирология». Поэту среди

них жилось не так уж плохо, правда, немногие из них понимали, сколь значительное

явление представляет собой этот поэт. Кочуя зимой от куреня к куреню, от дома к дому,

оказался Шевченко на свадьбе у той самой украинки, которая пожертвовала свое приданое

на то, чтобы он мог развить свой талант среди свободных духом, а не таких, как мы,

запечатанных семью печатями, людей.

Мы тогда скоротали с Тарасом не один веселый денек и вечер за нашим любимым

занятием — разговорами и пением. Однако более всего мне памятна вечеринка у одного

неженатого пана близ хутора «молодой княгини».

Он тоже был душою поэт. Этот «хуторянин» в украинской поэзии писал еще до

появления в литературе Шевченко; писал в духе женской и казачьей песни; в некоторых

песнях было столько души, что господа пели и читали их в списках по всей Украине, иные я

слышал даже среди простых людей. Так же, как в Харькове, возрождение национальной

украинской поэзии связано с появлением Гулака-Артемовского, в Полтаве — с приходом

Котляревского, так и на Черниговщине, откуда ни возьмись, повеяло тогда по тихим хуторам

поэтическим ветром, и наш казак — сосед «молодой княгини» — стал «самостийным»

выразителем нового национального самосознания.

Необходимо признать, что человек этот был наделен от природы большим талантом;

однако, к сожалению, из Нежинской гимназии, где когда-то учился и Гоголь, он пошел в

военные, стал, кажется, кирасиром, а осев основательно или, как он говорил, «привыкнув к

службе», погряз в занятиях хозяйством, общаясь в основном с теми, о ком он сам нередко

говорил: «Большой недурак выпить».

Выпить он и сам был недурак, к тому же еще и терял голову за картами, проигрывая

тысячу за тысячей, и из богатого помещика превратился в обнищавшего «панка».

Неудавшееся сватовство к сестре нашей «молодой княгини», которую не захотели выдать за

пьяницу и картежника, толкало горемыку то к Сцилле — пьянству, то к Харибде — картам.

В то время, когда мы с Шевченко гостили у него, он еще не спился и не опустился, а

только очень грустил:

Мимо двір, де живе мила,

Я проїхав двічі,

Та й не бачив голубоньки

Я своєї в вічі...

145

Это были его стихи. Он любил напевать их, бренча на кобзе, и мне было очень тяжело

слушать бедолагу — ведь я знал, что у него делается на душе. Невылазные долги тогда еще

не были причиной его грусти; он любил задавать роскошные банкеты, любил выпить так,