Воспоминания о Тарасе Шевченко

что редко бывал трезвым, однако, если бы не карты, имущества ему хватило бы до смерти и

не пришлось бы с такой ранимой душой, как у него, кончать свои дни на сестриных хлебах.

Вот и тогда у хуторского поэта было многолюдно и шумно. Собралось у него немалое

число тех самых «больших недураков выпить», тех, которые делали из него Тимона

Афинского. Не секрет, /150/ что и жизнь самого Шевченко также была примером,

подтверждающим слова киевского летописца: «Веселие Руси есть питие». И не случайно в

одном из кабаков он углем написал на стене:

Вип’єш перву — стрепенешся;

Вип’єш другу — схаменешся,

Вип’єш третю — в очах сяє,

Дума думу поганяє.

Однако, вернувшись на Украину в 1847 году, я нашел его почти непьющим. Так и в тот

памятный для меня вечер наш Кобзарь был глух к призывам своего «собрата по

вдохновению» и давнего товарища по чарке.

Он держался в стороне от той комнаты, где приятели новоявленного Тимона Афинского

шумно хохотали, весело что-то выкрикивали и подпевали под хозяйскую кобзу. Усевшись с

друзьями возле камина, он трезво и серьезно беседовал с ними о науке и литературе. Дивясь

и радуясь сердцем, я отметил в нем большой талант к критическому осмыслению поэзии,

его можно было поставить в один ряд с Пушкиным — недосягаемым в критическом анализе

творчества предтечи современных поэтов — Шекспира.

Шевченко говорил и о своей поэме «Иван Гус», читал отдельные места со свойственной

ему прекрасной дикцией и жалел, что в период написания поэмы не имел возможности

досконально изучить этот исторический период и более глубоко познать личность чешского

пророка немецкой реформации. Иногда в разговорах наш Кобзарь переходил ту черту,

которая отделяет империю от свободных народов, и только я один понимал, что он имел в

виду. Разгорячившись, он в конце концов позабыл про разговоры и начал петь, как это

бывало с ним всякий раз, когда его сердце билось чаще то ли от радости, то ли от великого

гнева на негодяев, то ли от великой печали.

IV

Волшебная сила слова и голоса Шевченко развернули передо мною широкую панораму

человеческой жизни, казалось на моих глазах разыгрывается на сцене драма жизни двух

поэтов: великого, еще только расправляющего свои крылья на солнце, и малого, уже

погрязшего в хуторской жизни.

Неудачливый жених учился в Нежине, вместе с Гоголем, сидел с ним на одной скамье.

Щедрая украинская природа наделила его не только поэтическим даром, но и

музыкальностью. Среди прочих способностей он поражал меня более всего своим

комическим талантом, своим юмором и умением так описать каждого человека, о котором

рассказывал, что казалось будто все происходит на сцене у тебя перед глазами, будто все

слышишь сам: был ли это москаль, лях, поп, купец, мужик, жид, цыган, девушка или старая

146

баба, или же малое дитя. Рассказы его были не просто болтовней: это были детально

проработанные сцены, которые и в театре-то, пожалуй, не часто увидишь. В них он всегда

проявлял проницательный ум, глубокое чувство, всепроникающий комизм и могучую

сатиру.

Может быть, это покажется удивительным, но я скажу, что это мог быть второй Гоголь, и

к тому же Гоголь украинский, будь у него /151/ тот же жизненный путь и имей он

возможность вращаться в среде образованных людей. Следует добавить, что имущество

свое наш хуторской поэт промотал не только в карты и не только на щедрых, по старинным

обычаям гостеприимства, торжествах. Он еще был слишком добр к беднякам и без всякой

меры великодушен к своим друзьям. Много святого и хорошего было в этом неудачливом

человеке, и все это было уничтожено пустой панской жизнью, жизнью, которую не удалось

направить по иному, лучшему пути, которую так весело и так горько описал Гоголь, а

описав, промолвил: «Скучно на этом свете, господа».

Рядом с образом поэта, который уже погряз по горло

В том омуте, где с вами я

Купаюсь, милые друзья...

гораздо более худшем омуте, чем тот, в котором погиб Пушкин, возникал в моей душе

образ другого поэта — нового светила поэзии, которое пока еще лишь краем озарило

багровое небо и брызнуло пламенем по росистым травам. Оно еще не взошло в самую высь

и не осветило ярким светом омерзительную бездну панско-рабского и христианско-

языческого существования; оно еще только начинало светить сквозь поэтические слезы,

оросившие берега бездны жизни, и будто кровью обливало позлащенные короны драконов,

которые свысока взирали на эту бездну мракобесия — свое наследие.

Я слушал Шевченко и одновременно не мог не слышать его собрата; я то радовался, то

грустил, то вновь радовался и думал: «Один — дитя поколения, испорченного

привилегиями панства, уже навеки потерявшее способность совершенствоваться духовно.

Другой же — представитель нового поэтического поколения, тебя мы еще можем спасти от

мертвящего дыхания среды, что без боя уничтожает в человеке «сокровенного человека

сердца».

Сумей сохранить независимость духа своего, не поддайся влиянию тех, кто даже

благословением своим принижает высокую природу поэта до низменных идеалов своих; и

тогда ты наверняка станешь звездой первой величины, и воссияешь на небосклоне Украины,

России, Польши, всего славянского и культурного мира».

И правда, Шевченко в тот вечер был на вершине своего вдохновения. И жених большой

почитательницы таланта поэта засмотрелся, заслушался его пророческими речами, его

волшебными песнями и даже на миг забыл про «молодую княгиню».

«Молодой князь», благодарный поэту за то, что тот цветами своей души украсил его

счастье, не знал, как выразить свою благодарность, и попросил его быть «старшим