Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)

– Brushes! [63] – воскликнул я.

– Що? – не поняла бабушка.

Ярик уставился на меня с недоумением. Видимо, это слово выходило за пределы его познаний в английском.

– Brushes! – повторил я, тыча в витрину пальцем.

Ярик безмолвствовал.

– Кис-точ-ки! – с усилием коверкая свою речь, проговорил я.

– Так, – кивнула головой бабушка. – Кысточки. Пэнзлыкы.

– Can I take them? Можно я их… взят? – Я больше не надеялся на Ярика.

– Що значыть взять? – не поняла старушка.

– I\'m a painter too [64] . Я тоже… – Я проделал рукою несколько взмахов, долженствующих символизировать труд живописца.

– Дирижер, – перевел Ярик.

– Idiot [65] , – сказал я. – I\'m… Я ест… художный.

– Он художник, – исправился Ярик.

– И що?

– Ему кисти нужны, а купить негде.

– Нет гдэ, – сокрушенно подтвердил я. – Я их взят… Чут-чут рисоват. Потом вернут…

– Вин що, дурный? – Бабушка уставилась на меня, потом на Ярика. – Поясны оцьому амэрыканському опудалу, що це экспонат.

– Я их помит… Чисти вернут, – продолжал клянчить я.

– Ой, матинко моя, – бабушка схватилась за голову. – И навищо я вас сюды пустыла… Скажи йому, що цэ музэй, що ничого тут браты нэ можна… Що у ных, в Амэрыци, музэйив нэма? Це Шевченка кисти! – рявкнула она мне в лицо. – Розумиеш, бэзтолочь? Шевченка!

– He\'s dead, – добродушно констатировал я. – Он ест… умэр. He doesn\'t need them any more… Они ему болше не нужно… Я помыт и вэрнут…

– Я його зараз прыбью, – сказала бабушка. – Скажи йому, що ниякых кистей вин нэ получэ.

– No brushes, – лаконично перевел Ярик.

– No? – расстроился я.

– Ноу, – подтвердила бабушка. – Ой лышенько, що я такэ кажу… Всэ, з мэнэ досыть. Спускаемось.

Мы покинули мастерскую и спустились в фойе.

– Уси нэрвы мэни потрэпав, падлюка, – тяжело дыша, проговорила бабушка. – Щоб я ще одного амэрыканця до музэю пустыла… Трэба будэ внуку напысаты, щоб вин там у армийи нэ про сало думав, а батькивщыну як слид вид ворогив захыщав…

– Sorry, – сказал я.

– Он сожалеет, – объяснил Ярик.

– Сожалеет… Хиба так можна знущатыся з людэй…

– А давайте он вам что-нибудь в книгу отзывов напишет.

– Хто? Оцей? Йому балакаты мало, вин щэ пысаты хочэ? Що вин там напыше?

– Щось гарнэ. Он хорошо напишет. Приятно же, что даже американцы интересуются Шевченко.

– Гаразд, хай пыше. Тилькы щоб бэз матюков. З нього станэ. Холера така…

Она протянула мне книгу отзывов. Я подумал и написал: «The Eleventh Commandment: thou shalt not borrow from the dead. September 29, 1987. Moses» [66] .

* * *

После истории в музее Ярик несколько раз призывал меня открыть американский охотничий сезон в центре города, но у меня не было настроения. Кроме того, я помирился с Дашей – видимо, только для того, чтобы через пару недель снова с ней поссориться. Подобные перепады стали для нас чем-то хроническим, вроде запоев. Как ни странно, первой на мировую шла всегда Даша. При всем своем эгоизме, она с чуткостью барометра угадывала мое внутреннее состояние и делала шаг навстречу, но делала его так, словно снисходительно прощала меня. А когда я из ощетиневшегося дикобраза превращался в ручного мопса, вновь становилась собой – властной, холодной и неприступной.

Ярика Даша переносила с трудом – непутевый, легкомысленный и совершенно беззлобный, он почему-то доводил ее до бешенства.

– Не понимаю, как ты можешь общаться с этим человеком, – говорила она.

– С ним легко, – отвечал я.

– И все?

– А разве мало?

– По-моему, мало.

– Хорошо. Он смешной, нелепый, безответственный, ленивый, без особых моральных принципов. Этого достаточно?

– Тебе нравятся такие люди?

– Естественно.

– Это как раз противоестественно.

– Для кого как.

– Подобные личности ничего в этой жизни не добьются.

– Зато никого не добьют.

Даша устало вздыхала.

– Я знаю, почему он тебе нравится.

– Почему же?

– Потому что ты и сам такой. Беспринципный аморальный тип, напрочь лишенный целеустремленности.

– Надеюсь, что так. Любимое занятие принципиальных моралистов – целеустремленно шагать по трупам.

– А твое любимое занятие какое?

– Отпускать на волю воздушные шарики. Им так хочется улететь, а какая-то сволочь держит их за нитку или привязывает к чему-нибудь тяжелому. Одна сила тянет вверх, другая вниз, а в результате остается лишь нелепо и бездарно покачиваться из стороны в сторону.

За этими ссорами, институтскими занятиями, частными уроками и прочими мелочами как-то быстро и незаметно прошла осень. Роскошная желтизна сменилась удручающей серостью, деревья напоминали почерневшие скелеты, мрачным войском выстроившиеся вдоль улиц. В середине декабря насыпало немного снега, но продержался он не более суток, малодушно стаяв и превратившись в омерзительную слякоть. В один из таких слякотных дней мне снова позвонил Ярик.

– Есть две новости, – сообщил он. – И обе хорошие. С какой начать?

Я подумал и ответил:

– Начни с хорошей.

– Так обе хорошие!

– С обеих и начни.

– Попытаюсь. У отца на работе давали путевки. На январь. В Прикарпатье. В Яремчу. Ну это городок такой на Гуцульщине…

– И что?

– Он взял две. Одна – твоя.

– А вторая?

– Путевка?

– Хорошая новость.

– Аа… Здравый смысл победил во мне благородство.

– Это, конечно, радует. И в чем заключается победа?

– Понимаешь, сначала я хотел предложить вторую путевку твоей Даше. А потом подумал: кто же едет в Тулу со своим самоваром?

– В какую Тулу?

– Я образно. Ехать в Крым или в Карпаты со своей барышней – все равно что прийти в ресторан с докторской колбасой. Короче, благородство побоку, едем вдвоем, ты и я. А уж на месте разгуляемся. Представь, тут слякотный Киев и печальные старушки под зонтами, а там горы, снега и девушки в ярких спортивных куртках. Короче, сдадим сессию – и вперед, в Прикарпатье, к веселым гуцулам. Только у меня одно условие.

– Ярик, не наглей, – сказал я. – Я еще не дал согласия, а ты мне уже условия ставишь.

– Что значит не дал согласия? – изумился Ярик. – Я ему на целую неделю предлагаю ключи от рая, а он еще раздумывает, брать их или не брать. Считай, что это тебе подарок от меня на Новый год.

– Даже так?

– Конечно. Друзья обязаны делать друг другу подарки. Я тебе подарю путевку в Яремчу, а ты мне подаришь восемьдесят рублей.

– Почему восемьдесят?

– Это цена путевки. Теперь согласен?

– Горноснежные девушки, – задумчиво проговорил я, – веселые гуцулы в спортивных куртках… Хорошо, согласен. А что за условие?

– Будешь изображать там американца, – радостно сообщил Ярик.

– Что?

– Говорю, американца будешь изображать.

– Ярослав, – сказал я, – вы идиот. Засуньте ваши путевки в ридикюль, закажите извозчика и езжайте на нем к чертовой матери.

– А в чем, собственно, дело?

– А дело, собственно, в том, что я не собираюсь в течение семи дней делать вид, что не понимаю по-русски, коверкать слова и улыбаться, как недоумок. Одно дело – часок-другой поморочить голову музейной бабушке, но целую неделю тупо пялиться на людей, как карась на лунное затмение…

– Успокойся, – перебил меня Ярик, – не надо коверкать слова и пялиться, как карась. Легенда меняется. Ты будешь американцем наполовину. Допустим, мама у тебя американка, а папа такой же киевлянин, как все нормальные люди. Ты здесь родился, потом уехал в Америку, потом снова вернулся… Сам придумаешь. В общем, живешь ты здесь, по-русски говоришь не хуже, чем по-английски. Зато в любой момент можешь спокойно уехать в Штаты. Допустим, у твоей мамы в Америке свой дом…

– Белый? – спросил я.

– Почему белый?

– Эффектно звучит. У моей мамы свой Белый дом в Вашингтоне и своя статуя Свободы в Нью-Йорке.

– Нью-Йорк – это пошло, – сказал Ярик. – И Вашингтон – тоже. Выбери какой-нибудь нейтральный город.

Я подумал и сказал:

– Бостон.

– Почему Бостон?

– У меня там приятель живет. Он этим летом с семьей в Америку уехал.

– Отлично! – обрадовался Ярик. – У тебя, можно сказать, глубокие американские корни. Что ты знаешь о Бостоне?

– Знаю, как он называется.

– Маловато. Ты бы в библиотеку сходил, почитал что-нибудь – про Бостон, про Америку…

– Обойдусь, – ответил я. – У меня своя голова на плечах. А книги твои библиотечные врут. Там пишут, что в Америке негров линчуют, а у нас в Бостоне, между прочим, мэр – мулат.

– Серьезно? – удивился Ярик.

– Почти наверняка, – ответил я. – Красавец-мужчина, сын массачусетского землевладельца и пуэрто-риканской танцовщицы. Борется за права нелегальных радиолюбителей и разводит мангустов.

– Рад за него. Короче, время подготовиться есть. Нужно будет купить несколько бутылок хорошего вина…

– Почему не водки?

– Девушки предпочитают вино.

– С каких пор ты стал девушкой?

– Я не о себе, дубина. И не о тебе, на всякий случай. Я о девушках, которых мы пригласим в наш номер. Не водкой же их угощать.

– Я бы угостил.

– Какой-то ты неправильный американец, – вздохнул Ярик. – Неужели в Бостоне девушек водкой поят?

– В Бостоне девушек поят чаем, – сказал я. – Знаменитые бостонские чаепития. Тихий зимний вечер, снег за окном, в гостиной маминого дома потрескивают дрова в камине, а на чайном столике дымятся чашки с янтарным напитком… – Я вдруг всхлипнул.

– Ты чего? – обеспокоился Ярик.

– Ничего… Не обращай внимания… Сейчас пройдет…

– Что пройдет?– Ностальгия, – сказал я. – Обыкновенная ностальгия. Можешь смеяться, но я, кажется, истосковался по Бостону…

* * *

Четыре недели спустя мы с Яриком сидели в плацкартном вагоне поезда, отбывающего из Киева в Ивано-Франковск. Напротив расположились еще двое ребят из нашей группы, всего насчитывавшей девять парней, восемь девушек и одного сопровождающего представителя от какой-то туристической фирмы. Это был невысокий, но плотный мужчина лет тридцати пяти с черными усами, утиным носом и ответственным выражением лица. На фоне нашей юной компании он смотрелся излишне солидно, разговаривал чересчур весомо и то и дело переводил взгляд с подопечных девушек на обручальное кольцо, плотно сжимавшее его мясистый безымянный палец. Помимо нас в вагоне ехало несколько пестро одетых селянок с многочисленными корзинами, прикрытыми марлей, ближе к тамбуру расположились какие-то длинноусые мужчины в лоснящихся пиджаках поверх свитеров, вигоневых штанах, заправленных в сапоги, и вязаных гуцульских шапочках. Едва поезд тронулся, и те и другие, словно дождавшись команды, пришли в движение: селянки принялись доставать из корзин пирожки, закрученные в стеклянные банки соленья, жареных кур и прочую снедь; провизия мужчин была попроще – хлеб, домашняя колбаса, сыр, консервы, лук, а также огромные бутыли с домашним вином. Ели молча и сосредоточенно, словно трапеза была для них частью повседневной работы.

– Доставай-ка наше вино, – сказал я Ярику.

– Это НЗ, – запротестовал тот. – Забыл? Предназначено для романтических вечеров в Яремче…

– Ярик, не будь жлобом, – нахмурился я. – Нам нужно познакомиться с остальными или как?

– А без вина нельзя?

– Можно. Но это будет не знакомство, а протокольное совещание. Знакомиться насухую – все равно что зачинать детей в презервативе.

– Какая отвратительноя фантазия, – поморщился Ярик.

Он достал из-под нижней полки сумку, расстегнул на ней молнию и вытащил бутылку «Каберне».