Воздушный шарик со свинцовым грузом (сборник)

– Да? – усмехнулся я. – Интересно, с каким?

– С легким. Почти незаметным.

– Ладно, – сказал я, – пусть будет с акцентом. Но только с очень-очень легким. Разливайте там.

Настал черед следующей бутылки, которую наш сосед Серега расплескал по стаканам.

– Рассказывай, Майкл.

– Да история, в общем-то, обыкновенная, – пожал плечами я. – Мама из Бостона, папа из Киева. Познакомились…

– Где познакомились?

– В Рейкьявике, – ответил я, подумав. – На симпозиуме по защите бактерий от человеческого иммунитета. Они у меня микробиологи, родители в смысле…

– Как интересно! В Рейкьявике… А дальше?

– А дальше – влюбились друг в друга. Так влюбились, что обоим не то что не до бактериий – не до иммунитета сделалось. И вот, прямо в Рейкьявике… Я бы даже сказал – непосредственно в Рейкьявике, в гостиничном номере… Я надеюсь, тут все взрослые?

– Все, – заверили меня.

– Отлично. В общем, симпозиум закончился, они разлетелись – папа в Киев, мама в Бостон. А кто-то из доброхотов – ну типа из группы сопровождения, – я покосился на Витю, – на папу моего настучал: мол, имел контакт с американской гражданкой. Папа тут же стал невыездным. Представляете, да? Беременная мама в Бостоне и невыездной папа в Киеве.

– Кошмар, – сказала Леся.

– Беспросветный, – мрачно кивнул я. – Папа чуть не запил с горя. Но нужно знать мою маму. Не понимаю, как она этого добилась, какие инстанции обошла, кажется, чуть ли не президенту писала, а только через пять месяцев она, беременная, приехала в Киев, и они с папой расписались.

– Где? – слегка нетрезво спросил Серега.

– В книге почетных гостей оболонского хлебзавода, – буркнул я. – В загсе, естественно. В общем, подействовала мамина настойчивость, и препятствий им чинить не стали. Как говорят в Штатах, если американская женщина чего-то захочет, она остановит на скаку бешеного мустанга и войдет в горящий коттедж.

– И у нас так говорят! – обрадованно сообщила Леся.

– Про американских женщин? – удивился я.

– Нет, про русских. Как мы все-таки похожи!

– Одно лицо, – подтвердил я. – Только ты черненькая и девочка, а я рыжий и мальчик.

– Да нет же, – смутилась Леся, – я не про тебя и про меня, я про наших и американцев…

– Американец, – вмешался Витя, – ты не филонь. Почему не пьешь?

– Не наливают, – сказал я.

– Ну-ка, оформите нам, – распорядился Витя. – Я обещал его напоить и напою. Я ему покажу Вьетнам с Кореей…

– Обойдусь без экскурсоводов, – ответил я. – Наливай, Серега.

– Майкл, – сказала Леся, поднимая стакан с вином, – я хочу выпить за твою маму. Она у тебя удивительная женщина. Мне бы так хотелось быть на нее похожей…

– Одно лицо, – снова подтвердил я. – Только ты черненькая и русская, а она рыжая, вроде меня, и американка.

– Я – украинка, – уточнила Леся.

– Неважно, – ответил я. – Я вон вообще зачат в Рейкьявике, родился в Бостоне, а живу в Киеве. Пьем за маму!

Мы выпили.

– А дальше что было? – спросила Леся.

– Ну что дальше… Уехала мама в Бостон, родила меня. Папу по-прежнему не выпускали. Когда я чуть подрос, мы с мамой стали приезжать в Киев. Каждое лето. А потом обстановка в мире накалилась, и нас поставили перед выбором: или вы все трое сваливаете в свою Америку, или, опять же все трое, остаетесь здесь. Но кататься друг к другу в гости мы вам больше не позволим.

– И что? – замирающим голосом спросила Леся.

– Мой папа всегда был патриотом, – гордо сказал я. – Он не захотел уезжать.

– А мама?

– Мама выбрала мужа. Мы остались в Киеве. Так что школу я уже здесь окончил. И в институт тоже здесь поступил.

– И с тех пор ни разу не был в Бостоне?

– Ни разу, – печально подтвердил я, поймав себя на мысли, что впервые за все это время сказал правду.

– Майкл, – тихо произнес немногословный Павел, – ты классный чувак. И родители у тебя классные. Не грусти, ты еще увидишь свой Бостон.

– Надеюсь, – сказал я. – Спасибо.

– За матушку мы пили, давай за батю твоего выпьем. Не всякий бы на его месте решил остаться.

– Спасибо, – снова поблагодарил я.

Честно говоря, мне было немного стыдно, что я обманываю этих людей, которые так искренне мне сочувствовали и так простодушно верили. Хотя – с другой стороны – как можно обмануть человека, который тебе не верит?

За окном давно завечерело, бутылки понемногу пустели, голоса делались громче и невнятней. Селянки, поев и отдохнув, без объявления войны затянули гуцульскую, видимо, песню. Мотив показался мне знакомым, хотя слова звучали немного странно:

За Кырыла я нэ пийду,

Бо Кырыла я нэ люблю,

Бо у Кырыла драна фуфайка,

Кырзови чоботы щэ й балалайка.

Впрочем, когда бабоньки дошли до припева, все настолько стало на свои места, что я немного обалдел от подобной развязки:

Тумбала-тумбала-тумбалалайка,

Кырзови чоботы, драна фуфайка.

Тумбалалайка тры струны мае,

Кого люблю я, сама я знаю.

– Шо, американец, гарно бабки поют? – хмельно поинтересовался Витя.

– Гарно, – сказал я.

– А сами бабки гарни?

– Гарни.

– Выпьем за них?

– За бабки не пью, – ответил я. – Я свободный художник.

– Я шо-то не понял, – тряхнул головою Витя.

– Налейте ему, – попросил я. – Человек разучился понимать. Интересно, кто из нас американец?

– Ты американец, – непререкаемым тоном заявил Витя. – Ты наперстками пьешь… Линзами глазными… А я тебя стаканами спаиваю… По-русски, по-гуцульски… Я тебя уже почти споил… Ох, будет завтра головушка твоя американская бо-бо!

– До завтра дожить надо, – ответил я.

– Я доживу, – заверил Витя, – обязательно доживу… Чтоб поглядеть на твои мучения… За Вьетнам!.. – Он потянулся к стакану, но на полпути рука его безвольно упала на стол, черноволосая голова печально рухнула поверх руки, и Виктор Богданович с истинным размахом души захрапел.

* * *

Около десяти утра поезд наш прибыл в Ивано-Франковск. Мы высыпали с вещами на перрон, ожидая, когда покажется черноусый Витя. Наконец, он появился – с воспаленными глазами, серым лицом, отсутствием идеалов и желанием похмелиться.