Возможность выбора (роман)

Такой оборот мыслей, похоже, поднял Вильме настроение, она все чаще стала прикладываться к рюмке, попросила заварить свежий кофе, паузы в своем монологе делала, только когда пялилась на свою новенькую зажигалку с электронными часами. Цифры она, пожалуй, и не видела, просто маленькая передышка перед тем, как зажечь новую сигарету.

Сильвия слушала ее, старалась не разозлиться, выступала в роли кухарки — ведь и ее домашняя одежда вполне этому соответствовала, — снова и снова варила кофе, нарезала сыра, Вильме захотелось чего-нибудь солененького. Одна-единственная гостья, а хлопот полон рот: то выбросить окурки из пепельницы, то кофейные чашки ополоснуть, а то еще Вильма потребовала стакан минеральной воды — пришлось довольствоваться водой из крана. Потом пожелала помыть руки — доставай чистое полотенце. Постепенно Сильвия стала жалеть, что не умеет грубить. Вильму следовало бы просто выставить за дверь. Но тут же Сильвия устыдилась своей мысли: не дай бог пьяная сядет за руль, столкнется с кем-нибудь — машина в лепешку, покалеченные люди и тому подобная жуть. Всю жизнь Сильвия чувствовала бы себя виноватой. Пусть уж лучше Вильма поучает, у Карла тоже была привычка иногда за бутылкой побрюзжать на Сильвию. Выкладывал упрек за упреком, и главный: жена не воспитала дочку достойным человеком.

Вильма тоже не собиралась оставаться голословной. Наглядность обучения только повышает его результативность. Не зря же она в прошлый раз прочитала записку Карла насчет картин, теперь она пожелала потолковать и об этом. Почему Сильвия позволила провести себя? Или забыла, что целых три года ишачила на парализованную свекровь? Сколько лучших годков потеряла! Все заботы и хлопоты свалили на ее шею, пусть бы Карл сам налаживал жизнь своей матери! Уж с моральной-то точки зрения наследство свекрови принадлежит Сильвии, а она позволила ему выкрасть картины и даже бровью не повела! А надо было сразу бежать в суд, с Терезой посоветоваться — подобные процессы и раньше выигрывали! И сколько вообще можно терпеть, почему она не подаст на развод?!

Сильвия надеялась, что Вильма скоро опьянеет и уснет.

Но Вильма могла гордиться своим здоровьем — не так-то быстро она хмелела. Она только слегка притомилась, и первоначальная элегантная поза стала ее тяготить. Сбросив с ног замшевые туфли, она завалилась с ногами на диван. Расстегнула пуговку воротника и принялась накручивать на указательный палец золотую цепочку, да так, что она врезалась в шею, Сильвия со страхом уставилась в багровеющий рубец на нежной коже Вильмы.

Но в какой-то миг коньяк пробил-таки брешь в защитном слое Вильминого самообладания, светский парад окончился. И сразу вид у гостьи стал жалкий и несчастный, плечи сотрясал озноб, из носа потекло. Вильма торопливо выпила глоток коньяка, он вернул ей некоторое равновесие, и она надолго задумалась.

— Ты думаешь, что раньше я эту Хилле не знала?! — выпалила Вильма, даже не глянув на Сильвию. Сильвия догадалась, что коньяк настолько оглушил Вильму, что она готова говорить хоть с голыми стенами, с невыцветшими пятнами от картин на обоях, с серым экраном телевизора — она хочет слушать себя.

Запруженное озеро молчания наполнилось до краев, шлюзы открыли. Сильвия привалилась к спинке кресла, уставилась на поблекший абажур торшера и почувствовала, как наливаются усталостью руки и ноги. Она старалась думать об утре, перебирала в уме завтрашние заботы, сомневалась, успеет ли выспаться, но вскоре все ее мелкие мыслишки отступили перед потоком Вильминых слов.

— Хилле я знаю лет пятнадцать, не меньше. Когда-то она была замужем, и иногда они к нам наведывались. После их развода семейные контакты прекратились. Иногда встретишь Хилле на улице, перекинешься фразой-другой — как, мол, поживаете, ах, хорошо, — и тому подобное, и каждая шла своей дорогой. Года через два после развода Хилле родила. Подумать только, малыш в коляске, как же его зовут, и тут же забудешь — не то Тыну, не то Тармо. Еще время прошло, Хилле уже ребенка за руку водит. Чем старше мальчишка становился, тем больше можно было сочувствовать Хилле. Тому, что ребенок растет без папочки, в наше время никто не удивляется, как норма почти, да рос он хилым и плюгавым. Волей-неволей подумаешь — где она только такого подцепила? Вечно у мальчишки то ухо забинтовано, то нос лупится, то глаза золотушные. В первом классе захотелось ему быть таким же ловким и расторопным, как другие, взобрался на развалившуюся стену, упал и сломал руку. Только и знай, что выражай Хилле сочувствие — хлебнула она горя с этим недоноском! За весь год всего-то раз или два перекинешься несколькими фразами, но у нее всегда одна песня — плаксивые причитания из-за Тармо. Мальчишке всего десять лет, а вытворяет бог весть что: марает чужие двери, поджигает почтовые ящики, в школе подворовывает у ребят копейки, мать-страдалица уж и не знает, где помощь искать. Советовалась с педагогами, не раз наведывалась к детскому психиатру, дебилом мальчишку не признают, пичкали какими-то пилюлями, на время он вроде бы утихомирился, но закончился курс лечения, и все опять сначала.

Подобных историй Сильвия Курман наслушалась и на службе. Несчастным матерям оставалось единственное утешение — вот пройдет сложный возраст. В росте-то ребенок, конечно, прибавит, но поумнеет он или, наоборот, поглупеет, этого никто не мог предсказать.

— Эта самая Хилле мне и подложила свинью. В тот вечер я вернулась домой раньше обычного, собиралась в театр пойти, хотелось спокойно привести себя в порядок, выбрать платье — надоело вечно спешить как на пожар. Поставила машину перед домом: я себе там местечко отхватила, еще летом намалевала на пятачке асфальта номер машины, теперь у меня вроде бы бокс под открытым небом — пусть только кто попробует сунуться на мой клочок земли! — ну Хилле и сообразила, что я вполне в пределах досягаемости. Только я успела закинуть пальто на вешалку — звонок. Хилле старательно трет ноги о коврик, будто бежит на месте. Несчастная баба, кажется, что-то серьезное стряслось, неловко давать от ворот поворот. Негоже всякий раз увертываться от объятий сограждан, отговариваясь нехваткой времени. Пригласила Хилле в комнату, смотрю — она нервничает, мне тоже как-то не по себе стало. Она, видать, заготовленную речь впопыхах позабыла, понесла какую-то ахинею, по крайней мере, поначалу мне показалось, что она совсем свихнулась. Теперь и я хочу получить свое, заявила она с ходу, деньги или что другое. Лучше всего, если Феликс перепишет дачу на ее имя. Столько лет она ребенка одна растила, одна весь этот груз забот на себе тащила, случайные подачки, которые он ей время от времени подкидывал, не в счет. И знай несет какую-то чушь насчет того, что надо обеспечить ее ребенка, вам, мол, что, сын уже встал на ноги, теперь пора и о младшем братишке подумать. Тем более что Тармо мальчик болезненный, его летом надо бы у моря погреть, чтобы из него толк вышел, чтобы в переломном возрасте сил набрался. Иначе как ему в будущем противостоять ударам судьбы?

Я обомлела, наконец как рявкну: мне-то какое дело до вашего ребенка, не всякий мальчишка другому брат потому только, что все мы эстонцы!

Хилле развела руками, вытаращила зенки — вот тебе и театр, прямо на дому! — подумала я, — удивлению Хилле конца-краю не было. Разве Феликс так и не признался? Разве и не пытался получить развод? Значит, сплошная ложь — разговоры о том, что нужно набраться терпения, что законная жена тяжело больна — психический сдвиг, силой у нее согласия на развод не вытянешь; что, мол, будем людьми, не станем же мы ее своими руками в сумасшедший дом загонять! Хилле не могла взять в толк, как же я раскатываю на машине, если у меня винтиков не хватает, кто же мне медицинскую справку выдал? Вот, значит, как на деле-то все обстоит! В довершение она еще заявила, что мой брак с Феликсом уже давно пустая формальность, потому только не расторгнут, что постоянно приходилось выжидать подходящий момент для развода.

Вильма умолкла, ее пустой взгляд бесцельно блуждал по комнате. Потом, стиснув зубы, принялась мять колено — травма от давней автомобильной аварии, видимо, давала себя знать при нервном возбуждении.

— Знаешь, — продолжала Вильма, — мне и впрямь стоило больших трудов, чтобы самой не спятить. В голове мутилось, никак не удавалось свести услышанные частности в логический ряд. Я чувствовала глубокое отвращение при одной только мысли, что у нашего с Феликсом сына ублюдочный брат. Подлость и предательство Феликса, вся наша насквозь пропитанная ложью жизнь поначалу оставались на заднем плане. Феликса я уважала. Никогда он не обходился со мной плохо: трогательно внимательный, понимающий — чего еще требовать от человека? Я даже в мыслях никогда не честила его. Ведь случалось, что и я вела себя легкомысленно, но Феликс никогда не ставил мне это в строку. Уже потом до меня дошло, что именно так ему было всего удобнее жить. Создашь дома иллюзию гармонии, и зеленая улица для двойной жизни открыта. Но во время чудовищного визита Хилле я еще не способна была рассуждать, больше была занята обороной и контратакой. Кажется, я криво ухмыльнулась, когда спросила, зачем ей понадобилось именно сейчас выяснять отношения, какая оса ее укусила? Хилле расхохоталась, можно было подумать, что мы веселимся, рассказывая друг другу соленые анекдоты; она заявила, что теперь мы находимся в равном положении: обе обмануты и унижены. Дело не терпит отлагательства, и мы, две несчастные женщины, матери Феликсовых детей, должны немедленно создать единый фронт и ринуться в бой. У Феликса новая баба — третья. Эта любовная история продолжается уже несколько месяцев, ей, Хилле, все доподлинно известно. Мы, обе, должны не враждовать, а сообща выработать план действия, чтобы вздернуть на дыбу этого неслыханного наглого развратника.

Сильвия подумала: жуть, когда долгую совместную жизнь можно свести вот к такой коротко сформулированной пошлости.

Сжавшаяся в комок Вильма вдруг вытянула ноги и руки и принялась с диким ожесточением крутить головой. Сильвия испугалась: от такой ярости не только волосы разлетаются, чего доброго, и глаза выскочат из орбит! Она принялась уговаривать Вильму успокоиться, поспешно налила ей коньяку, пообещала сварить свежий кофе — только бы образумилась!

Вильма притихла, ее мутный взгляд посветлел, ее снова охватило желание говорить.

— У загнанного в угол человека один выход — выиграть время. Я настоятельно попросила Хилле уйти. Одну тайную жену Феликса я увидела, и ни о какой третьей мне и слышать не хотелось. Хилле на миг задержалась в дверях, взглянула на меня с сожалением, посоветовала опомниться и трезво все обдумать — она, во всяком случае, от своих прав не отступится. По комнатам прошел сквозняк, дверь с треском захлопнулась, я дрожала с ног до головы; не в силах сделать и шагу, повалилась в прихожей на табуретку… и вдруг опять звонок. Опираясь на стену, я с трудом поднялась, заглянула в дверной «глазок» — за дверью стоял наш взрослый, недавно женившийся сын, мы с Феликсом всегда гордились им: целеустремленные молодые люди с интеллектуальными интересами попадаются все реже, — теперь меня охватил безграничный стыд. Конечно же, дверь я не открыла. До того дня у нас была вполне приличная семья — по крайней мере, каждый из нас троих делал вид, что именно так обстоит дело; мы ни в чем не упрекали друг друга, скорее даже шутили по адресу мелочных придир, которые не умеют жить в мире и согласии. Теперь мне хотелось провалиться сквозь землю. Слезы текли ручьями, под рукой не было никаких успокоительных таблеток, но как-то мне надо было успокоиться, я налила в бокал до краев коньяка, жадно выпила его, странно, совсем не опьянела. Но слезы прекратились, озноб прошел, остался панический страх: войдет Феликс и увидит жену в таком расхристанном виде. Я машинально оделась, оставила на столе записку — уехала в командировку, помчалась вниз по лестницам, лифт мне показался слишком медленным, бежала я удивительно легко, словно заряженная энергией, быстрое движение придавало мне сил, только на пороге парадного я обмякла, от свежего воздуха голова пошла кругом, стоило трудов сойти с двух последних ступенек, я поняла, что пьяна в стельку. Но обратного пути не было — в квартиру, пожалуй, пока еще это был мой дом, но не в супружескую жизнь, все связующие нити были разорваны одним махом. Я не помню, как вела машину и почему я поехала именно к тебе, Сильвия. Улицы мне казались прямыми как линейка, а фонари будто в тумане, в мозгу сверлила одна-единственная жуткая мысль: мне сорок пять, и жизнь уже кончена. Наверно, подсознательно я ощущала, что живу последние минуты, что спьяну разобьюсь насмерть. Не тут-то было: вдруг я оказалась у твоих ворот, жива и невредима. Прошли уже недели, и, как ни странно, я все еще жива и здорова.

Теперь Вильма уже разведена. Отважная Вильма! Если бы среди разведенных существовали передовики, она, несомненно, могла бы занять место среди самых достойных. Коньяк, к которому она в последнее время пристрастилась, не смог разрушить ее личность — непоколебимое самообладание, готова хоть стену прошибить. К трудному дню она готовилась долго и основательно и с гордостью рассказала Сильвии о своей гениальной догадке. Как же возвышается душа, когда рядовой человек открывает в себе философа! Воображение рисует пьедестал, на который стоит подсадить свою будничную персону. Пусть Сильвия сама подумает: разве не правда, что великодушие и презрение — близнецы?! Напрасно великодушие принимают за благородную черту характера, человек, который безгранично презирает другого, лучше всего защищается именно с помощью этого свойства. Великодушие спасает от самоунижения. Как легко погрязнуть в низости, а потом не будешь знать, куда глаза прятать. Вильма предложила Феликсу написать совместное заявление на развод и оформить документы без суда в загсе. Имущественных претензий у Вильмы не было. Она великодушно оставила мужу дачу. Естественно, что Феликс покинул их общую квартиру. Поскольку машины были у обоих, обошлось без конфликта и на этой почве. Чтобы Феликс не смог противиться ее планам, она ложью лишила его возможности продолжать под видом гармоничной семейной жизни двое- или даже троеженство. Вильма объявила ему о своем увлечении — глубокое чувство, и она, до мозга костей порядочная женщина, не собирается ждать, пока сплетни дойдут до ушей Феликса. Не в ее характере поливать других грязью.