Возвращение в Полдень
Шрифт:
«Помню, – подумал Кратов. – Подтверждается косвенными свидетельствами. Следовательно, это воспоминание не может быть ложным».
– Разумеется, Академия Человека озадачена. В свое время они также поддались мрачным умонастроениям и приняли оправданно консервативное решение. Во всяком случае, так виделось полсотни с лишним лет назад, когда движение «Уязвленных» еще способно было собирать вокруг себя неокрепшие натуры. А старина Большой Дитрих не утратил еще прежнюю форму, весомость аргументов и зычный голос, чтобы убедить Президиум Академии и подавить своим авторитетом Совет по социальному прогнозированию. Впрочем, Тун Лу и его команда из Института экспериментальной антропологии ничего не упустили, чтобы демонизировать тривиальный «удлинитель руки». Их опыты по наведенной разумности животных и, кажется,
– Хм-м…
«Пока велись дискуссии, хорошо это или плохо, – рассказывал Энграф, – Тун Лу сконструировал установку для наведения разума и успешно испытал ее на верных страдалицах во имя науки – морских свинках. Установка занимала два этажа Института экспериментальной антропологии и после первых экспериментов пришла в негодность. Поговаривали, что не без помощи оппонентов Тун Лу… Он назвал свой аппарат „рациоген“, сиречь „порождающий разум“. Эксперименты Тун Лу были осуждены, рациоген демонтирован. А знаете, почему противникам рациогена легко удалось одержать верх над приверженцами? Потому что, закончив эксперименты, Тун Лу уничтожил разумных морских свинок, которые к тому времени уже сформировали свою вторую сигнальную систему».
На Церусе I морских свинок не было. Там хватало иного зверья – крупного, хищного и уже готового к эволюционному скачку. Когда все без разбору твари поумнели, началась резня, в которой меньше шансов выжить оказалось у единственного изначально разумного вида. Не дождавшись решения Совета ксенологов Галактического Братства и своевольно уничтожив чужой рациоген, Кратов лишь пытался восстановить то положение вещей, которое искренне считал справедливым.
«Зачтено, – мысленно решил он. – Свидетельства сыплются отовсюду».
– Но все течет и изменяется, тут старина Мрачный Гераклит прав, а в остальном я готов с ним поспорить… По счастливому стечению обстоятельств человечество становится умнее и без наведенной разумности. И чем дольше будет сохраняться эта позитивная тенденция, тем абсурднее будут выглядеть тревоги Большого Дитриха, в которых только ленивый не узрит отголоски древних луддитских страшилок. Давно собирался вызвать его на публичный диспут, да ведь он не согласится, старый черт, и мне никакой чести не предвидится ни от победы, ни от поражения, вот в чем преимущество дряхлости.
«Мы называем этих людей „Уязвленными“, – разглагольствовал Дитрих Гросс, Большой Дитрих, живая легенда и человеческая руина. Впрочем, за ветхими декорациями скрывался острый, не слишком добрый и весьма энергичный ум. – Они и в самом деле считают, что их обидели. Что человеческая раса занимает неподобающее место в мнимой галактической иерархии. Что там не спешат воздать ей почести за ее достоинства и заслуги. Хотя единственной реальной нашей заслугой можно признать лишь то, что, на протяжении всей истории занимаясь самоистреблением, мы все же уцелели… Им кажется, что человек явился в этот мир повелевать, что он должен и может повелевать. А его на эфирных просторах теснят и унижают всякие нелюди».
Большому Дитриху удалось все, на что он рассчитывал. Подавить волю юного, не до конца еще оправившегося от душевных травм астронавта, внушить ему свои представления о верном и неверном, сделать сторонником и разящим копьем своей ненависти. Он был прав во многом – и рациоген на Церусе I его правоту всецело подтвердил. Но «длинное сообщение» вернуло Кратову стереоскопический взгляд на мир. Напомнило ему, что черное и белое всегда лишь крайности, между которыми полно оттенков и полутонов.
– Ведь что сталось с некогда опасными и деятельными «Уязвленными»? – словно бы прочтя его мысли, вопросил в пространство доктор Мадригаль. – Несколько широких общественных дискуссий совершенно дезавуировали концепцию мнимой ущербности человеческой расы перед лицом экзогенной экспансии, а следовательно, лишили движение притока новых адептов. В то же время открытость и привлекательность Галактики с ее непаханным и безумно интересным полем приложения интеллектуальных и, что особенно важно, физических сил превратили в смехотворный анахронизм доктрину антропологического изоляционизма. Человечеству так и не брошены вызовы, которые требовали бы от него трансформации в расу интеллектронных машин на органической элементной базе. Что особенно
дико при наличии в нашем распоряжении гораздо более прочных, долговечных и функциональных материалов… Скажете, эхайны?!Кратов отрицательно помотал головой, в том смысле, что ничего подобного и в мыслях не держал.
– Тоже мне вызов! Правило Мрачного Гераклита универсально, а чары Озмы во стократ эффективнее всякого оружия…
«Доминантный участок акустического спектра, извлекаемого голосовыми связками Озмы, – умничал Кратов, хлебая пиво в приморском кабаке города Тритои на богоспасаемой безбашенной планете Эльдорадо, – однозначно совпадает с мелкими, тщательно скрываемыми слабинками эхайнской натуры. Поэтому, когда Озма поет, эхайнские души рыдают от умиления…»
Помнится, тогда они с Понтефрактом долго рассуждали о перспективах умиротворения эхайнов посредством экспансии земных блондинок со сколько-нибудь заметными вокальными данными. А еще Кратову предстояло желанное свидание с лиловоокой феей-юффиэй по имени Идменк. Свидание, которое так и не состоялось.
«Оказывается, мне до сих пор больно, – подумал Кратов. – Что бы ни внушал мне давным-давно Большой Дитрих, рациогену так и не удалось сделать из меня свой хладнодушный эффектор. Я человек, и воспоминания о непоправимых утратах по-прежнему ранят мою живую человеческую душу».
– Послушайте, зачем я вам это рассказываю, когда вы и есть натуральный эксперт по эхайнам?! – воскликнул вдруг доктор Мадригаль.
Кратов безучастно пожал плечами, что в лежачем положении выглядело не слишком убедительно. Он был слишком занят страницами воображаемой книги.
Не дождавшись адекватной реакции, доктор Мадригаль продолжил проповедовать:
– Покуда ресурсы рациогена используются по его прямому назначению, то есть для хранения и дешифрации «длинного сообщения», его благополучию ничто не угрожает. А когда он обнаружит свою полезность и из реестра запрещенных исследований переместится в линейку интеллектронных приборов, где ему и место, никто и не вспомнит ни о каких зловещих пророчествах. В Президиуме Академии давно уже собрались люди, которые не считают себя глупее машины…
– Что же получается? – спросил Кратов с некоторой досадой. – Я всю свою жизнь гонялся не за тем дьяволом?
– Всю жизнь?! – поразился доктор Мадригаль. Он радостно хлопнул ладонями по коленям и подался вперед. – Про какую такую «всю жизнь» вы мне здесь говорите, юноша? Вам ведь сейчас что-то около сорока, если я не ошибаюсь…
– Да уж пятый десяток разменял, – проворчал Кратов.
– Ну, допустим… Даже по человеческим меркам вы только что вступили в пору мужской зрелости и, возможно, расстались с некоторой частью отроческих иллюзий. У вас, старина, впереди еще полтора века активной работы мозга и, быть может, чуть поменьше – физической состоятельности. Вы сейчас даже представить не можете, сколько впереди у вас открытий, потрясений, а также женщин и детей. Подумайте об этом, прежде чем пороть чушь о «всей жизни»…
«Это правда, – думал Кратов. – Чего это я разнылся? В моей жизни все прекрасно. Я здоров и пока не нашел провалов в памяти. Если верить этому красавчику, который вдвое старше меня, я молод. Во-первых, меня любят две прекрасные женщины, так что в ближайшие годы дефицит впечатлений не грозит. У меня будет куча детей, светленьких и рыженьких. Смугленькие тоже будут… надеюсь. Что характерно, все сплошь с голубыми глазенками. Поскольку мои гены наверняка окажутся рецессивными, никто из них не будет похож на папочку. Не скажу, что это плохо. Быть может, мне удастся хотя бы воспитать их похожими на меня. Во-вторых, я не останусь без дела, а значит – не скисну в тоске и одиночестве. Могу сочинять мемуары… как это говорил Паша Резник?.. „У истоков Братства“. Хотя правильнее было бы озаглавить их „Человек, который встряхнул Братство“… Могу устроиться драйвером на межпланетные линии. Летать до Марса, до какого-нибудь Харона, и обратно. Могу плюнуть на все и выучиться на учителя (довольно слабый каламбур, но, учитывая остаточные явления ментодампа, сойдет). Хотя там, кажется, необходим еще и особый талант, которого у меня вполне может и не быть. Тогда я могу выучиться на кого-нибудь еще, к примеру – на техника-смотрителя поточных линий. – Он усмехнулся. – А лучше всего из меня получится техник-смотритель за небесами».