Возвращение
Шрифт:
– Что случилось, Алексей Иванович?
– боярыня первой в себя пришла.
– Никак не угодили мы тебе? Уж прости нас, баб глупых...
Боярин только рукой махнул.
– Что ты, Евдокиюшка! Угодили, да еще как! И Платон нашу девку хвалил - хвалил. Уж такая умница, и разумница, и коли жребий выпадет, так быть ей царевной... не ругаться я пришел. Ты вот возьми-ка ключи, да платьев новых Устинье нашЕй.
– А на Аксинью, батюшка?
– Устя смотрела прямо. Она-то как раз не боялась, просто мать под отцовский гнев подставить не хотела.
– А... и на Аксинью
– Хорошо, батюшка, - согласилась Устинья.
Боярин через стол перегнулся и по голове ее потрепал.
– Будь умницей, Устя, в золоте ходить будешь, на шелках спать...
– Да, тятенька.
Боярин икнул, да и вышел отсыпаться. А боярыня протянула руку к ключам.
– Пойдем-ка, девочки, пока ткани отложим. А то передумает ваш батюшка завтра...
Аксинья ногой топнула.
– И мне! Устьке платья, а мне - так? Авось да приглянусь кому?! Дрянь ты, Устька!
– Я-то тебе в чем виновата?
– Ты... ты... могла бы и сказать...
Хлесткая затрещина оборвала гневную речь.
– А ну помолчи, Ксюха, - когда боярыня Евдокия таким тоном разговаривала, ее и муж побаивался, куда уж там дочери рот открыть.
– Устя для тебя что могла, то и сделала. И в палаты взять попросила, и на отбор проведет, и платьев тебе нашьют. Только вот будешь так свой дурной норов проявлять, все напрасно будет. Лебедь и в мешковине - лебедь, а ослица - она и в бархате с копытами.
Аксинья хрюкнула что-то жалобное - и бегом за дверь вылетела.
Устя посмотрела на мать.
– Она ведь поймет? Правда?
Боярыня только головой покачала.
– Какие ж вы у меня разные получились, девочки. Прасковья ничего, кроме дома и подворья видеть не хочет, для нее там весь мир сошелся. Тебе, Устя, от бабки все перешло. А Аксинье... ей тяжелее всего придется. Ничего ей не досталось, бедной моей девочке. Ни красоты особой, ни ума великого. Зато зависти в ней много. Так и плещется, через край выхлестывает.
Устя кивнула.
– Матушка, не виновата я. Я ее не дразнила, не подначивала...
– А тебе и не надо. Аксинья ведь не совсем дура, и глаза у нее есть. Она и сравнить вас может, и вывод сделать. Понимает она, что ты лучше, вот и злится. Хорошо, что вы родные сестры, ты ее люби, помогай, а вот спину не подставляй.
– Маменька?
Вот уж чего Устя не ожидала от боярыни. Но заговорила кровь волхвиц, вот и сказала Евдокия то, о чем стоило бы промолчать.
– Ты у меня, Устя, как повзрослела за последнее время. Поймешь. Ксюшу зависть будет толкать под руку, пока не сдастся она. А на что тогда решится - Бог весть. Чем дольше протерпит, тем страшнее получится удар. Не поворачивайся к ней спиной. Не надо.
– Хорошо, маменька.
– Я вас обеих люблю, за каждую мне больно. Потому и предупреждаю.
– Я поняла, маменька.
Устя и правда поняла.
Она промолчит. Матери и так тяжело, но сейчас боярыня, практически, просит свою среднюю дочь за младшую. Понимает, что младшая может совершить нечто недоброе,
что может причинить вред, не по глупости, а по злобе и зависти - и все равно просит.Ты уж прости ее заранее, Устя.
Кто ж виноват, что она такая... дура завистливая...
Глава 9
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Ох, Аксинья - Ксюшенька, сестрица любимая...
Ты-то для меня была любимой, а я для тебя?
Неуж и тогда ты завидовала? И из зависти... только чему там завидовать было? Муж на меня смотрел, как на седло какое, свекровь ноги вытирала, в палатах меня в грош не ставили. Только и оставалось, что слезами уливаться.
Детей не было, счастья не было... царский венец? Так и его не стало.
А мы ведь в последний раз в монастыре виделись. Не в палатах.
И смотрела Аксинья с завистью и ненавистью. Так смотрят, только если у меня что-то есть, а у нее нет. И это что-то было важно для нее, очень важно...
Но что?
Это мне было впору завидовать.
Это мне впору было тосковать, кричать, ненавидеть... а ненавидела она. Почему?
Что я сделала не так? Что могла у тебя отнять? Чем обидела?
По сей день понять не могу. И исправить... как исправить то, чего не знаешь?
Вроде бы и сейчас ничего плохого не сделала, а она так на меня злится. Не понимаю...
Матушка-Жива, направь, помоги и подскажи. Все сделать можно, знать бы, что делать нужно! А пока только молиться и остается.
***
– Поеду я, съезжу к Заболоцким.
– Федя, и не удумай даже.
Фёдор вспыхнул, было, но под взглядом Платона Митрофановича сник, а маменька и вовсе добила.
– Феденька, радость моя, ведь не нашли татя! И того, кто покушался на тебя первый раз, тоже не нашли.
– Найдут еще, - проворчал сын.
– Не Устинья ж на меня покушалась?
– Это понятно. А ежели ты и ее под удар подведешь?
Вот об этом Фёдор не думал. И Михайла, который, по своему обычаю, подслушивал царевичеву беседу, тоже.
А и правда!
Вот ежели подумать, правильно говорит боярин. А может ли Михайла себе то на пользу обернуть? Сделать так,, чтобы Устинья к нему ближе стала?
К примеру, прийти, про покушения рассказать, да предупредить ее, чтобы осторожнее была? Так не поверит! Что там! И разговаривать с ним не будет! Аксинью предупредить? Чтобы та сестру настроила правильно?
А этой что говори, что не говори, в голове одна любовь с ромашками. Половину перепутает, вторую перезабудет. Вот про таких и говорят, что волос долог, а ум короток.
Делать-то что?
Но пока Михайла раздумывал, боярин Раенский уже свое слово сказал.
– Ты, Феденька, племянник любимый, лучше почаще в храм наведывайся. Там и зазнобу свою повидаешь, и батюшка ее в твоих намерениях убедится.
– Поговорить бы.
– Она тебе ясно передала. Позорить себя не позволит. И права она, ты сам то понимаешь.