Возвращение

Фёдор о рыбе не думал. Просто сидел, потягивал из кубка горячее вино с пряностями, смотрел на небо, на реку...

Не гневался, не думал ни о чем. Пребывал в расслабленном состоянии, таком редком, таком беспечальном... Устя? Да, ему хочется к ней. И чтобы она обняла, и по волосам погладила, и... просто это - его. Его река, его светлое течение. Его Устинья...

Смотрел на воду и Михайла.

Мысли его были похожи на темный глубокий омут.

Ждал он. По сторонам оглядывался, ждал... невелика приспособа, скоморохи и не такое используют, чтобы сработало оно в нужное время... пора уж?

Михайла лично все навострил, проверил... но мало ли, что отказать может? Что подвести?

Ан нет! Сработала его выдумка. Грохнул выстрел пищальный... неприцельный он, да кто ж там разберет? В темноте-то? В ночи? И Михайла кинулся вперед, сбил Фёдора под обрыв, сам улетел вместе с ним, чудом оба в реку не свалились...

Закричала почти человеческим криком раненая лошадь. Этого не планировал Михайла, но так и лучше даже. Эхом отозвался Руди. Таким... неприлично-бранным эхом.

Фёдор дернулся, но Михайла его не пустил.

– А ну, лежи!

Царевич так опешил, что даже и не огрызнулся. А Михайла приподнялся на локтях.

– Огонь затушите, недоумки! А ты лежи!

Тут Фёдор уже и опомнился.

– Ты как со мной разговариваешь, шпынь?!

– Думаешь, в тебе надо с почтением дырок понаделать?
– Михайла не церемонился. Тут уж и до Фёдора дошло.

– Это ж...

– В тебя стреляли. А как огонь затушат, так мы и вылезти сможем, видно нас не будет.

– Прости.

Михайла чуть в речку второй раз не рухнул.

От царевича?

Да такое?

Хорошо подействовало, иначе и не скажешь!

– Ты, царевич, живи им всем назло. А я уж тебе послужу, коли не дал ты меня по ложному навету запороть...

Конечно, все было не так. И даже не лежало рядом. Но Фёдор тут же поверил, что Михайла ему благодарен по гроб жизни. И служить будет, вернее пса. А почему нет?

– Служи верно. А за мной награда не задержится.

С обрыва высунулась голова Руди.

– Мин жель, можно вылезать. Костер потушен.

Посидеть на берегу не удалось. Вернулись в город, да и пошло следствие. Но где ж там стрелка найти?

Утек, тать проклятый, разве что пулю на память оставил. В лошади.

Не кинься Михайла на Фёдора, была б такая же дырка в царевиче. Повезло.

А поздно ночью прошел Михайла, пищаль он легко нашел, снял веревки, убрал приспособу свою, да и закопал все под деревом. Больше всего он за кремень и огниво боялся, не отсырело бы, проверил... и ведь получилось! В нужный момент грохнуло!

А Федька теперь боится, и его еще больше ценит! И не заподозрят Михайлу-то!

Красота!

***

– Да ты в своем ли уме, сын? Где я, а где царицын родственник?

– Батюшка, так и сказал, сегодня припожалует.

– Ох, грехи наши тяжкие...

И завертелась карусель.

Подворье вскипело и взбурлило. Все мылось, чистилось, относилось на место, чтобы не попало под ноги дорогому гостю... боярыня едва не взвыла. Хорошо еще, Устя помогла. Сестру попросила заняться нарядами, не в залатанной же телогрейке дорогого гостя встречать, пусть Аксинья им сарафаны подберет, да уборы драгоценные. Сама отправилась на кухню, надзирать за готовкой, да и за уборкой в доме, а боярыне двор остался.

Боярин тоже готовился. Сидел, обсуждал с сыном, для чего они Раенскому понадобились. Так хорошо думали, что Илья едва спать уполз, а боярин в нужник отправился, где и проблевался хорошенько всем выпитым вином. А потом в спальне прикорнул, хоть ненадолго.

Повезло - боярин Раенский приехал только к обеду. Все успели.

***

– Это и есть тот самый Михайла Ижорский?

Царица Любава Никодимовна была хороша даже сейчас. Высокая, статная, особенно карие глаза крупные, яркие, брови черные, лицо гордое, властное. Волос под белым покрывалом не видно, но в молодости, надо полагать, была она неотразима.

Михайла тут же кинулся на колени и облобызал ее руку.

– Я, матушка-государыня.

Ручку не отняли, даже по щеке потрепать соизволили.

– Хорошо. Я тебе за сына благодарна. Только сам знаешь, не у меня нынче власть. Но Бориса попрошу тебя наградить. Чего ты хочешь?

– Я уже сказал, чего хочу. Служить Фёдору Иоанновичу. И дальше послужу, коли на то божья воля будет.

Любава Никодимовна благосклонно кивнула.

– Хорошо же. При сыне моем будешь. Как успел ты стрелка упредить?

Тут Михайле скрывать было нечего.

– Я, государыня, к лошадям отошел. Там темно, глаза хорошо вдаль видеть стали. Смотрю через реку, думаю - красота. А там, на другом берегу, зашевелилось что-то над обрывом. Чую, не с добра там человек появился. Ну я и кинулся на Фёдора Иоанновича, яд вспомнил...

Конечно, все было не совсем так. Но к чему царице ненужные подробности?

Она и не заинтересовалась. Покивала благодарно, по щеке еще раз Михайлу потрепала.

– Я тебя отблагодарю.

И ушла к сыну.

Михайла еще на много вопросов отвечал, но подозревать его никто не подозревал. А вот сам он думал. Серьезно и неприятно ворочались мысли, словно шершавые камни...

Фёдору эта мысль с поездкой пришла в голову просто так. В одну минуту.

Никто не успел бы упредить убийцу. Никто не предугадал бы.

Значит - его ждали?

Или за ним следили?

И кому это нужно? Если так подумать, Фёдор - он же бесполезен и безобиден. Или его просто хотят убрать, потому что начались разговоры о свадьбе?

Кому-то не нужен женатый Фёдор?

Кому-то не нужен женатый наследник царя?

Кому-то нужна Устинья?

Последний вариант Михайла тоже рассматривал. Но пока, вроде, официального сватовства не было. Так что...

Нет, вряд ли это из-за Усти. А вот остальное...

Ладно, поживем - пожуем. А там и сыты будем.

***

Больная голова - это и плохое настроение. А когда на все это наслаиваются еще и важные гости...

Вот он, боярин Раенский, въезжает во двор, ровно сам царь. Свита у него, все в золоте, все на рыжих конях, в масть подобранных, сам боярин тоже в богатой шубе, золотом расшитой. Умен Платон Митрофанович, да есть у него одна слабость. Любит он все яркое, броское, вызолоченное, расшитое...