Возвращение

Федор мимо прохаживается, палачей подзывает, любопытствует, сам к кнуту примерился, удара не нанес, но задумался.

Михайле на то смотреть страшно и тошно было.

Омерзительно.

Сам там очутиться мог бы, сложись судьба чуточку иначе.

Нет? Повезло?

А ведь мог бы. И под кнутом, и на дыбе, и каленым железом... Михайла-то все это и видел, и дружки его так заканчивали. Любоваться?

Да его б воля - все б он тут под корень снес! Камнем закатал! Чтобы и думать о таком забыли, чтобы все казни за стенами высокими проводились, и были быстрыми, да безболезненными.

Отрубили голову - и все тут. Мигом единым.*

*- Михайла был не в курсе исследований, и не знал, что мозг-то погибает не сразу. Прим. авт.

А Федору в удовольствие.

Наслаждается он!

А это что?!

Колдуна поймали? Ах нет! Ведьму!

Ведьмой девчонка оказалась, может, лет двадцати, рыжая да конопатая, глазами сверкала злобно, когда тащили ее к помосту каменному. Один он такой, а на нем - столб, от жара почерневший. И хворост собирают, водой поливают...

Федор уставился, вот-вот слюна по харе потечет, по жабьей, а Михайла ближе посунулся, помощника палача пальцем поманил, монетку в пальцах покрутил.

– Это чего будет?

– Ведьма это. У боярина в полюбовницах была, боярыню отравила, самого боярина привораживала, на бояричей покушалась.

– Я смотрю, на ней и следов пытки не видно. Созналась, что ли?

– Сама во всем призналась, и пытать не пришлось, да. И что зелье варила, что подливала, что на кладбище за пальцем мертвеца, да листом крапивы ходила - все сама. Охота ей, понимаешь, боярыней стать. А там бы и боярин за женой отправился.

– А дознались-то как?

– Сынок боярский без любимой подушки не засыпал. Уложили, успокоила, так ночью проснулся, реветь начал. Нянька за подушку - нет ее. Искать стали, ну и увидели, как эта дура в подушку подклад зашивает. А как поняла она, что все, не будет хорошего, так и полезла из нее злоба, зависть полилась. Записывать за ней не успевали.

Михайла покивал раздумчиво.

Что ж. И такое бывает.

Мало ли, кому боярин подол задрать изволит, когда всякая дура боярыню из-за того травить начнет, да на детей покушаться, хорошего мало будет.

– И что с ней теперь?

– Сожгут, понятно. Вместе с ведьмовством ее.

Михайла опять кивнул. Монетка из рук в руки перешла.

– Благодарствую.

И к Федору.

– Ведьму жечь будут, царевич. Дымом провоняем.

Федор на него только рукой махнул. И остался посмотреть.

И как несчастную к столбу привязывали, а она ярилась, да плевалась.

И как хворостом обкладывали, обливая его ледяной водой.

И как поджигали его, и мехами дым отгоняли - не задохнулась бы ведьма проклятая раньше времени...

Федор смотрел, не отрываясь, каждой секундой наслаждался. А Михайла...

На ведьму не смотрел он, противно было. А вот крики слышал. И запах чуял, а уж когда на Федора поглядел ненароком...

Вот тут Михайлу и пробрало.

Кинулся он за ближайший помост - и так там проблевался, что чуть кишки не выплюнул. До того мерзко ему было видеть от пота блестящее, влажное лицо царевича, глаза его выпученные, язык, который губы облизывает...

Федор - наслаждался.

Каждой минутой мучений несчастной, каждым криком, каждым стоном - наслаждался.

Определенно, что-то с ним не так.

***

– Ах ты дрянь такая-сякая! Замуж тебе?! Да я тебя...

Крик разносился по всему терему.

Устинья вылетела из светлицы, словно ошпаренная кошка. Что случилось-то? Почему ее батюшка так кричит?

Бабушка еще уехать не успела, а он...

– Батюшка?

Ее отец стоял посреди горницы, а у боярских ног скорчилась одна из холопок. Настасья.

И кажется...

Отец ее до отъезда привечал. И сейчас к себе позвал... зачем?

Устя даже разозлилась на себя. Вот вопрос-то, учитывая, что на девке сарафан порван и на щеке след от боярской пятерни пропечатался.

– Пошла вон!
– рявкнул боярин.
– А ты... я сейчас тебя...

И выглядел он так... Устя точно поняла - сейчас отдаст приказ, и бросят несчастную холопку под плети. А за что?! Что она такого сделала-то?

Рассуждать было некогда.

– Батюшка, не вели меня казнить, вели слово молвить, пока насмелилась.

Устя кинулась перед ним на колени, оттесняя в сторону опешившую девку.

Боярин так ошалел, что даже не ударил родимое детище. Смотрел круглыми глазами, ровно филин, только что не ухал изумленно.

– Батюшка, виновата я перед тобой. И хотела б рассказать раньше, да не насмелилась, - продолжала Устя. А сама пихнула ногой Настасью. Мол, брысь отсюда, дура! Настолько дурой та не была, и принялась шустренько отползать к дверям. А Устя уцепилась за ноги отца.
– Прости меня, пожалуйста...

И слезы градом покатились...

Боярин так опешил, что сразу и не сообразил, что сказать. А потом уж и поздно было, только дверь качнулась. Петли смазаны хорошо, не скрипнули, а хлопать ей Настя не стала. Жить хотелось...

– Да что случилось-то, Устинья?

– Батюшка... прости меня, родненький...

Боярин начал снова наливаться гневом, растерянность закончилась, и Устя поспешно выдала то, что смогла придумать.

– Батюшка, не нарочно я...

– Да что ж ты такого сделала, дурища?

– Батюшка, я... не бабского это ума дело, понимаю. Виноватая я со всех сторон...

– Да что ты такого натворила?
– окончательно вышел из себя боярин.

– Тятенька, я языки сама учить взялась. Хотела вас просить, чтобы мне учителя наняли, да не насмелилась... сама пыталась. А тут крик... Аксинья тебе вперед меня рассказать хотела, подумала я, что ты на меня прогневался!

Боярин только головой покачал.

Какие ж бабы - дуры!

– Какие языки ты сама выучила?

– Латский да франконский, - Устя даже не покраснела. Хотя знала и другие, но эти самые ходовые. И простые, кстати, тоже. Джерманский, лембергский куда как сложнее.

– Ну, скажи что-нибудь по-франконски.

Устя кивнула.

– Ком алле-ву?*

*- искаж. фр. Comment allez-vous, прим. авт.

Спросив у дочери то, что сам помнил, боярин задумался.

С одной стороны, не бабское это дело - учение. Понятно, читать - писать - считать. Это уметь и знать надобно. Но что-то большее - к чему? Бабье дело семьей заниматься.

С другой стороны... а что - с дугой стороны? Ему-то что с того? Вот замуж выйдет, пусть муж с ее придурью и разбирается.