Возвращение

Устя рук не высвобождала. Знала - потом синяки нальются, но терпела. Чуяла - то вроде бешеной собаки. Или почти бешеной. Неуправляемой, опасной твари.

Сделаешь лишнее движение - кинется. И ждала.

Ждала, пока не успокоится тяжелое мужское дыхание, пока не перестанут гореть опасным огнем глаза Фёдора, пока не разожмутся пальцы. И только потом сделала шаг назад.

– Все хорошо, царевич.

– Не ждал я такого...

– Отчего? Ты ведь не только царевич, ты и человек. И жить мне не с парчой и жемчугом, жить мне рядом с тобой. С тобой постель делить, с тобой детей рожать...

Фёдор посмотрел чуточку ошалело.

– А ты... согласна?

– Я свое условие сказала. Дай мне то, что важнее жемчуга. Дай возможность узнать тебя, увидеть.

– Обещаю, Устенька. Сегодня же с матушкой поговорю.

– Спасибо... царевич Фёдор.

– Назови еще раз по имени. Пожалуйста...

– Фёдор. Федя, Феденька...

– Устенька...

Но сделать шаг вперед, сгрести в охапку, к груди прижать Устя уже не позволила. На шаг отошла, пальцем погрозила.

– Негоже, царевич.

– Прости. Не сдержался я.

– И ты прости... Фёдор.

Ответом Устинье была робкая улыбка. И она почувствовала себя вдвойне гадиной.

Жестокой и коварной.

Но разве был у нее выбор?

– Поговори с матушкой, Феденька. А я со своей поговорю. Не обижайся... трудно мне. Тяжко. Когда б ты бояричем был, куда как проще было бы.

Фёдор только руками развел.

– Поговорю.

– А сейчас - прости. И так заговорились мы, нехорошо. Сплетни пойдут...

– Да я...

– Федя, на чужой роток не накинешь платок.

С этим Фёдор согласился. И отправился восвояси.

Устя упала на лавку, закрыла лицо руками.

Мерзко, гадко, тошно, ОТВРАТИТЕЛЬНО!!!

Матушка Жива, да что ж это такое! Все она понимает! Из этого человека вырастет чудовище! И ее сожрет, и Россу сожрет...

Но почему, почему она себя сейчас чувствует последней гадиной?

У нее нет выбора, чтобы разобраться, чтобы предотвратить несчастье, ей надобно попасть в царские палаты! Но...

Она сейчас морочила Фёдору голову, и готова была взвыть от отчаяния.

Такой она себя нечистью чуяла! Вот как так-то?

Почему тот же Истерман лжет, как дышит? И сегодня он за свою ложь никакого наказания не понесет. Хотя и она все знает, и Фёдор, надо полагать, знает. Ой, не просто так он сюда заявился спозаранку!

А она ведь не солгала ни единым словом. А чувствует себя сейчас отвратительно.

За что?

Кто придумал совесть?!

– Радуешься, сестрица?

Устинья отняла ладони от лица.

Напротив стояла Аксинья, и глаза у нее были злющие. Да на что она сейчас-то ярится?

– Сестрица?

– Ты меня так не зови! В палаты царские хочешь? Да?!

– Не хочу. Ни к чему они мне.

– Врешь! Я ваш разговор слышала!

Когда б не была Устинья так измотана, может, и устроила бы она сестрице трепку. А сейчас ее едва на пару слов хватило.

– И что?

– Царицей стать метишь?

– Борис на троне, не Фёдор.

– Так и что?! Долго ли царю помереть?!

Возмущение Аксиньи оборвалось такой затрещиной, что у девицы зубы лязгнули. А боярыня Евдокия ухватила младшую дочь за косу, да как принялась трепать...

– Замолчи, дурища! Не ровен час, услышат тебя, а что тогда с нами всеми будет?

– Маменька?

– Молчи, дрянь неудельная! Не дай Бог, скажет кто, что ты на царя злоумышляешь, поносные речи говоришь. Тут и холопом быть достанет. Крикнут 'Слово и дело' - и сволокут тебя в подвалы. А там ты и сама во всем признаешься! Умолять будешь, чтобы хоть помереть дали без мучений!

Аксинья дернулась, едва не оставив у матери в руках половину косы.

– Это Устька! Она...

Устинья едва не застонала.

Да что она-то?

Что жива? Что старшей родилась? Что Фёдору приглянулась? ЧТО?!

– Она-то в палаты поедет! А я?!

– Я и о тебе просила. И о матушке. Приличия ради, - едва выдавила Устинья.

В голове шумело. Хорошо еще, сидела, не то упала бы.

Боярыня посмотрела на дочерей. Подхватила старшую, а младшей приговорила холодно и жестко. Оказывается, и так она умела.

– Я перед царицей извинюсь. Лично. Скажу, что младшая моя дочь ликом дурна и нравом глупа. Пойдем, Устя, отведу я тебя в светелку. Не дойдешь ты сама. А ты, Ксюха, иди, кур покорми.

– МАМА!!!
– взвыла раненой волчицей Аксинья.

Но Евдокия Фёдоровна уже не обращала на нее внимания.

В дверях появилась Дарёна, кинулась к Усте, подхватила с другой стороны, заворкотала, захлопотала, сунула девочке своей ковшик в руки... Устя пару глотков едва сделала.

Ноги подкашивались.

Дошла до светелки кое-как, упала на лавку - и словно черным покрывалом ее накрыло.

Ни думать, ни решать... ничего ей сейчас не надобно. Вот только лежать - и дышать. Всю ее эта ночь высосала. Не успела силы восполнить, наново их тратить пришлось. Вот и упала.

И не чуяла, когда с нее одежду снимали, когда одеялом пуховым укрывали. Вытянулась ровнее, руки под голову подсунула.

– Спит...

Боярыня переглянулась с нянькой - и обе вышли на цыпочках.

Пусть спит чадушко. Заслужила, умничка, красавица...

***

Во дворе боярин гостей провожал.

До ворот дошел, поклонился, гости в ответ поклонились, верхом сели, да поехали. Тоже уважение проявили.

А как ворота закрыли, боярин к жене повернулся.

– Что Устинья?

– Спит. Упала без сил, Дарёну я с ней оставила, а сама с тобой поговорить хочу, Алешенька.

– О чем, Дуняша?

– Беда у нас может быть, Алешенька. Большая беда.

Боярин тут же серьезным стал. Его жена такими словами зря кидаться не станет. Только когда и правда - край пришел.