Возвышение ученицы мага

Так Бингору пришел конец. Так пало самое воинственное на всем западе царство гоблинов.

Глава вторая. Кофе и триумф

Дом переливался бордовыми бурями. Усыпляющей Сепией заволакивало полдень. В ней, словно из-под пера на старый папирус, выходили легионеры, сходившие с платформ на воздушную улицу, идущую от главной башни трибы ремесленников к трибе легатов.

Процессию встречало множество людей, пестро одетых, надевали лучшее, чтобы показать себя в такой праздник, бросали ветки под ноги.

Легионеры узкой колонной, по двое, шли в свои казармы, где ждал роскошный пир, устроенный по приказу легата легиона. Пир этот выходил за пределы казарм и продолжался на улицах города. Рабам раздавали хлеб, сыр, вино, а гражданам ещё и деньги, в честь победы Мерхона над Бингором.

— А почему гоблины свой город Бингором называют? — спросил Тобиас.

Матиас отвечал:

— Не называют. На их языке там вообще какие-то непонятные щёлканья. Бингором город нарекли мерхонцы для удобства.

Они сидели в кофейне после трудного дня, что располагалась в закоулках трибы ремесленников. Наслаждались более интеллигентным отдыхом после более примитивной работы, им точно казалось, что труд их был менее умен, чем они заслуживали, но оба были согласны с тем, что путь горожанина должен начинаться именно так.

Тобиас был из рабов. По нему можно было и не подумать, что он подневольный, чистая туника, обувь из мягкой кожи, опрятный вид, доброе располагающее лицо. Душевность Тобиаса сочеталась с возрастом, на который он выглядел, и до которого ему было ещё с десяток лет. На самом деле, они с Матиасом были ровесники.

В отличии от прочих заведений, кофейня была очень прогрессивной и не делала различий в обслуживании представителей разных сословий. Кофе готовили и приносили за столики вольноотпущенные, но все они работали на своего бывшего господина, путешественника, первым ставшего завозить кофе из города Эр.

Сделав ещё один глоток, Матиас спросил:

— Как тебе твоя новая должность?

— Весьма хорошо. Больше ответственности, больше умственного труда, да и в целом сильно интереснее.

— Лучше, чем разгружать платформы в трибе торговцев? — ухмыльнулся Матиас.

— Да. Но мне не нравится это пренебрежение, с которым ты вспоминаешь эту мою должность.

— А что в ней было хорошего?

— Мало чего, но… Все же, не надо так относиться к этому. Всякий труд делает человека лучше. — И тише добавил, — Ты же знаешь, за что мы боремся.

— За свободу мы боремся, — шепнул в ответ Матиас, — но не за тупость.

— Перестань, — сказал Тобиас хмуро и сделал большой глоток уже остывшего напитка.

Подошла служанка.

— Ещё что-нибудь желаете?

— Нет, пожалуй это все, — Матиас достал пару квинариев и передал ей, — сдачи не нужно.

Служанка с улыбкой поклонилась и ушла.

— Барин! — усмехнулся Тобиас.

— С барышей то можно, — в улыбке Матиаса сверкнуло искреннее самодовольство.

— Скажи мне вот что, помнится мне, ты был более сдержанным до того, как открыл свою мастерскую.

— Тогда я просто трудился. Честно трудился, ты меня знаешь, я не обманывал людей. А труд смиряет. Я был прост и остаюсь прост, быть может этим и подкупал людей на рынке.

— Да нет, Матиас, ты всего лишь плохой торговец.

— А… — отмахнулся Матиас, — люди уже говорили мне это. И что с ними теперь? А у меня свое предприятие.

— Да, ничего с этими людьми не случилось, — будто отвлеченно произнес Тобиас, — Но, я не упрекаю тебя, ни в коем случае, ты не подумай, Матиас. Ведь меня что волнует. Тебя, торговля, часом не попортила?

— Нет, — Матиас выдохнул.

— Я все ещё вижу в тебе те черты, что мне нравились прежде. Но… боюсь, вот, честно тебе признаюсь, Матиас, боюсь, что ты станешь… Ну…

— Грубым торгашом?

— Да, Матиас. Вот я боюсь.

— Но но, не разводи драму, друже.

— Я не развожу. Знаю одно, чтобы не случилось. Нас связывает пусть и нить, но крепка она.

— Шелковая синяя нить.

— Может быть, может быть.

Восторг толпы пестрым бутонами цвел перед глазами, сыпались лепестки. Народ любил победу, любил славу родного города, но больше всего любил сокровища, что текли в Мерхон от военных побед.

Среди развалин Бингора откопали множество трофеев. Много меди и серебра. Утварь, кривые поделки нерадивых детенышей местной флоры, их слитки и монеты, все плавилось, все возвращалось в металл, а потом оборачивалось тысячами правильных мерхонских монет, круглых, ровных, с изображением магического кристалла и лучей его сияния.

Каждый бедняк, держа в руках такой медяк, видел корень величия, и все жители помнили о превосходстве Мерхона, лишь поглядев на такую монету. Деньги эти были в ходу теперь в Хоне, Ро, Эр, во всех гоблинских царствах, мерхонские деньги, мерхонский образ, на всем континенте.

Но это не волновало Гликерию, которая стояла в толпе, наблюдая, как первый полк шагает прогулочным шагом, как легионеры улыбаются, как падают цветы. И среди воинов показался Йенс.

"Он идет…" — подумала Гликерия с такой обреченной, но знающей, счастливой улыбкой.

Все было так мимолетно и тупо в тот день.

Она подбежала к нему. И они обнялись, как друзья, которые действительно рады видеть друг друга.

Йенс был опьянен успехом. Он мог бы быть образом всего самого лучшего, что было в Мерхоне, словно он был выбит из ментального фундамента города в небесах, стремление было запечатлено в чертах лица.

А Гликерия просто была рада его видеть, искренне наслаждалась тем, что была рядом. И она хотела об этом сказать. Но превратила бурный ручей своих эмоций в мерную реку, которая тем не менее выходила из берега. И брызги эмоций вылились в слова:

— Йенс, нам нужно что-то большее… между нами, Йенс!

— Что?

— Ты классный! — ей так не хотелось говорить громче толпы, но хотелось быть услышанной, — ты нравишься мне, Йенс.

— Замечательно, Гликерия.

— Йенс! — она попыталась.

Но этот легионер ничего не замечал, всего лишь наслаждаясь триумфом первого полка легиона, что ещё не так давно провел блистательную операцию, стерев с лица континента ещё один враждебный город.

— Ты хороша сегодня, Гликерия, — по-доброму усмехнулся Йенс.