Всё это про любовь

– Вы к Александру Фёдоровичу? А он сейчас оперирует.

Произнесла это с извинением, будто посочувствовала, что я не могу моментально увидеть выдающийся лик доктора Плотникова.

– Вы по записи? Или?..

– Я по личному делу.

– Тогда придётся подождать. Можете?

Девушка рассказала, что зовут её Римма, что она персональный помощник Александра Фёдоровича. Сказала, что у него очень много работы и приходится задерживаться допоздна. "Иногда он даже спит на кушетке!"

Вместо обычного медицинского колпака на голове Риммы была крахмальная шапочка с завязками. Она поддерживала волосы. Судя по объёму шапочки, у неё была роскошная шевелюра. Коса до пояса, плюс большие выразительные глаза, плюс чёрные брови вразлёт - такие называют собольими. Плюс прямой ровный нос. "Она просто красавица", - решила я. Разве только скошенный вялый подбородок портил картину. Хотя, правильнее сказать, не портил, а менял акцент: из волевой пробивной красавицы делал мягкую услужливую ассистентку. "Интересно, природа так задумала или случайно получилось? Закончились красивые подбородки?" Понять божий промысел невозможно. Быть может он попытался соединить несоединимое? "С нашей точки зрения - несоединимое, а с его - очень даже интересный эксперимент".

Римма обрадовалась, узнав, кто я и зачем пришла. Сказала, что Александр Фёдорович давно заслужил публикацию о себе. Про него дважды писали в немецком медицинском журнале, а вот в российских изданиях - ни строчки.

Я удивилась: "Неужели она не понимает?" Заглянула в карие глаза - Римма действительно полагала, что я напишу материал о достижениях её начальника. Искренно полагала!

Стало даже не по себе: "Она не знает об изнасиловании? Исключено! Конечно знает. Не может не знать. Но не верит. Или не хочет верить? Или так глубоко и безраздельно доверяет Плотникову, что выбросила дурные предположения из головы?" Удивительно. Хотела бы я, чтоб так верили в мою непогрешимость.

Мы поболтали ещё четверть часа. Римма спросила, каким шампунем я мою голову и почему у меня такой красивый цвет лица? Состав моего шампуня - семейная тайна. Бабушка передала маме, мама мне. Не удивлюсь, если бабка узнала секрет от прабабки, а та - от своей матери. И так до самой Евы. Я никому его не рассказывала. Никогда. А тут... разболтала. Почему? В Римме отсутствовала стервозность. "В каждой женщине должна быть змея. Это больше чем ты, это больше чем я", - так поёт Гребенщиков, и он прав. Любая женщина - конкурентка, подруга - потенциальная разлучница. Лучшая подруга - скрытая коварная разлучница. Значит нужно быть ловчее подруги, умнее начальницы, красивее девушки из кинофильма.

А Римма... она со мной не конкурировала. Она ни с кем не конкурировала. Она - человек Божий. Я рассказала про отвар трав, про макияж, как обезьяньей лапкой я растушёвываю тональник, и что по утрам я ем морковь на пустой желудок - она даёт золотистый цвет лица.

– Знаете что?
– глаза Риммы разгорелись.
– А давайте я вам покажу Александра Фёдоровича!

– То есть?

– Как он работает.

Мы прошли через анфиладу, дважды повернули, поднялись по лестнице. Миновали пару дверей. В моей груди возникло щемящее-неприятное чувство. Будто меня вели по вражескому замку в самое логово Кощея Бессмертного. Наконец Римма шепнула, что в операционную войти нельзя, но можно посмотреть через стекло: "Жаль оконце высоко - не всё видно".

Белая дверь, крашенная тысячу раз, зелёное стёклышко, армированное проволокой. За ним - Бог. Белая повязка закрывает ему лицо, видны только глаза. На миг я подумала, что глаза разного цвета - так упал свет. Лучи заходящего солнца смешивались с потоком ламп.

Звука слышно не было, но я всё понимала - Плотников говорил глазами. Подошла операционная медсестра, промокнула лоб. Глаза поблагодарили. Поднял голову анестезиолог. Глаза попросили раздуть лёгкое сильнее. Плеврит. Лёгочный плеврит. Спайки, воспаление. Нагноение. Нужно удалить поражённую часть.

Глаза вспыхнули и напряглись - в них появилась тревога. На мгновение - я готова поклясться, - промелькнуло отчаянье. Но только на мгновенье. Пауза - и вновь твёрдая решимость.

Римма поставила передо мной низенький стульчик. Я не сразу поняла, зачем это? Потом встала на него и увидела операционный стол.

Сердце упало в пятки и там задохнулось. Я так и стояла с задохнувшимся сердцем: на операционном столе лежала малышка двух лет от роду - не больше. Бледное личико запрокинуто, веки полупрозрачные, голубоватые, больные.

– На таких операциях смертность пятьдесят процентов, - шепнула Римма.
– Это считается нормой. А у Александра Фёдоровича выздоравливают восемь из десяти пациентов.

Обычная медицинская фраза поразила цинизмом: "Как детская смертность может считаться нормой?" Вероятно, как-то может.

*

Я вышла во внутренний дворик, прислонилась к берёзе. День догорал. В макушках каштанов безумно орали сороки. Я молилась. Вернее предъявляла господу претензии:

"Ну почему так? Зачем? Зачем ты всё портишь? Почему талантливый хирург не может быть просто талантливым хирургом? Зачем ты впихнул в него эту мерзость? Кому ты сделал лучше?.. Или ты хотел компенсировать его достоинства? Выделил похоть в нагрузку? Ты наказал не его, ты наказал его пациентов".

Небеса ухмылялись в ответ, и я спросила напрямую: - Так ли это необходимо, смешивать несмешиваемое?

В песочнице играли дети. На скамейках рядом сидели мамаши, следили напряженными взглядами за своими чадами. Маленькое побитое войско: подвязанные руки, перевязанные головы, гипс на ногах. Позади, чуть в отдалении гуляли больные взрослые.

На дальней скамейке сидела женщина, я подошла, села рядом. Не потому, что я искала беседы, просто эта скамейка была дальше остальных. Почти на улице. В руках женщина теребила пухлую тетрадь в чёрной коленкоровой обложке. На белом прилепленном квадратике крупно начертана фамилия. Медицинская карта, поняла я.

Мы молчали. Потом она посмотрела на меня - будто ища поддержки, - спросила:

– Вы тоже к Плотникову?

Что я должна была ответить? Молча кивнула. Женщина пролистнула тетрадь.

– У нас атрофируются канальцы. Грубеют мембраны ба-базальные, - она смутилась, что произнесла это слово с запинкой.
– Будут оперировать. А вы с кем пришли?

Я не ответила. Пожелала удачи, встала и пошла. Уже из переулка обернулась. Рядом с женщиной дурачился мальчишка - болезнь ещё не истощила его жизненные силы, - он просился в кино, смеялся. Его держал за руку отец. Допустим-капитан Рудня.

Капитан поднял голову, наши взгляды пересеклись. Он кивнул, я ответила.

*

Около учительского дома всё осталось по-прежнему: скамейка, забор, калитка и дедушка Демьян. Сахарный дед. Я опустилась рядом, он подвинулся.

– Чего грустишь, кудрявая?

– Да так. Мелочи.

– Не ври, с мелочей так не разносит. У тебя не лицо, а...
– он матюгнулся.
– К Плотникову ходила?

– Ходила.

– Тогда понятно. Хороший он мужик. Дохтур!

– Хороший, - согласилась.
– Только такого натворил...

– Ты про Светку что ли?
– дед хмыкнул.
– Большое дело! Ну откачегарил он её разок-другой, и что? Рази бабы не для этого предназначены?
– Я вгляделась в его лицо. В сумерках сложно было разобрать, шутит он или говорит серьёзно?
– Дело он своё туго знает, лечит. Это главное. А бабы...

– Сейчас впаяют ему лет десять. Будут ему и бабы, и деды.

– За что?
– дед аж вздрогнул.

– За это самое!

– Да ты што! За это дело теперь по десятке на харю выписывают? Кошмар! Даже в тридцать восьмом до такого не додумались! А откуда ж дети будут появляться? Аисты не справятся!