Все равно будет май

Но старикашка лишь таращил глаза на лежащих перед ним мертвецов и не мог выдавить из себя ни слова. Видя, что от старика пользы ни на грош, автоматчики бесцеремонно развернули его на сто восемьдесят градусов:

— Шнель!

И старичок довольно прытко засеменил в ближайший переулок.

Вопрос о фюрере так и остался бы открытым, но вот к трупам не спеша, вразвалочку подошел коренастый старшина с автоматом через плечо, весь в орденах, медалях и нашивках и, похоже, слегка «на взводе». Не растерялся, видать, в фашистском логове. С видом знатока старшина посмотрел на лежащих рядком мертвых гитлеровцев. Сделав глубокомысленную мину, сказал с покоряющим, не подлежащим сомнению апломбом:

— Первые три — эрзац. А четвертый — он самый. Фюрер! Только усики, гад, сбрил для маскировки. Хотел в обман ввести. Дудки. Докладайте, хлопцы, маршалу, что Гитлер отдал концы. Туда ему и дорога!

И, молодцевато поправив на плече ремень автомата, с независимым видом зашагал дальше: дескать, я свое слово сказал, а вы уж сами решайте, как знаете!

Заплюйсвичка, как всегда, высказал Хворостову свое собственное мнение:

— Чомусь мени сдаеться, шо нема серед тих трупив хриця Гитлера.

— Конечно нет.

— Мабудь вин втик.

— Как же он мог убежать, если Берлин окружен?

— Дуже воны хитри, ци фашисты.

— Да и куда ему бежать?

— А в Америку?

— Американцы наши союзники.

— Так-то воно так, — уклончиво пробормотал Заплюйсвичка. — Може, вин им на щось сгодыться…

— Что-то ты, товарищ Заплюйсвичка, не то говоришь, — отмахнулся Хворостов.

Хворостов и Заплюйсвичка пробились в длиннейший вестибюль имперской канцелярии. В коридорах навалом лежали впрок (на сколько еще лет войны?!) заготовленные Железные кресты.

— Скильки ж Гитлер ще воевать думав, сучий сын, шо стильки орденов наготовил? — заметил Заплюйсвичка.

В приемных залах и несколько покореженных кабинетах ходили саперы со своим снаряжением. Хворостов и Заплюйсвичка первым долгом пошли в главный кабинет Гитлера. Это был просторный, светлый зал с окнами и стеклянной дверью в сад. Огромная, вся в дрожащих подвесках люстра низко спускалась с потолка. Письменный стол. Какие-то на нем бумаги. И глобус. Обыкновенный глобус. (Потом, спустя годы, он увидел этот глобус Гитлера в кадрах кинохроники). Верно, глядя на глобус, хозяин кабинета мечтал, что весь земной шар будет вертеться по его воле!

Заплюйсвичка заинтересовался люстрой и стал откручивать стеклянные — а может быть, и хрустальные — подвески.

Хворостов окликнул:

— Да брось, Данило, ерундой заниматься. Зачем тебе дурацкие стекляшки.

— Не скажить, — спрятал Заплюйсвичка в карман трехгранный подвесок от люстры и подошел к замполиту. — От повернусь до дому, а сусиды и спытають: яку трохфею з Берлину привиз? Чи велосипед, чи жинци розови штанци с прорехою на матни, чи ще шо? А я скажу: привиз добру трохфею. В главном кабинете Гитлера цю штуковину добув.

— Может быть, ты и прав. А вот скажи мне, как будет в настоящем, нет, в прошедшем времени глагол «дойти»?

Ефрейтор Заплюйсвичка насторожился, пытливо посмотрел на замполита. Майор, видать, уже навеселе. Не может быть, чтобы у самого Гитлера, в его главной квартире, не было подходящего буфета с коньяком.

— Шось вы, товарищ майор, дуже темно балакать стали?

— Не знаешь, так и скажи. Ну вот, смотри и запоминай.

Хворостов поднял с пола кусок штукатурки и на письменном столе фюрера четко и аккуратно, как бывало на классной доске, вывел: «Дошли!»

Глава семнадцатая ОТМЩЕНИЕ

1

Начертав на грязно-серой, щербатой от осколков и пуль стене поверженного рейхстага: «Заройщик гвардии младший лейтенант Семен Карайбог и свою руку приложил» (Пусть ломают головы будущие военные историки: что такое «заройщик», не секретный ли род оружия?), Семен Карайбог отослал бойцов своего взвода в расположение части, а сам зашагал по Берлину.

В полуразрушенном городе, битком набитом солдатами, не так-то просто найти нужную улицу. Кого спросишь? Вон того сапера? Или артиллериста? Или закусывающих у своей установки черных от гари и копоти самоходчиков?

Кое-где стали попадаться и берлинцы. С помощью нескольких немецких слов, жестов, пальцев и недвусмысленных похлопываний по автомату Семену Карайбогу все же удалось найти улицу, которую упомянула в своем письме Настенька.

И по ней прошла война. Но прошла милостиво: остались и уцелевшие особняки, и черные, но живые липы, и балконы с простынями капитуляции, и легкие металлические изгороди, по привычке утверждающие: «Мое!»

Пусто, безлюдно. Все же Карайбог заметил в одном окне женское лицо. Подошел к двери, застучал прикладом автомата:

— Открывай!

Старая перепуганная немка высунула голову в дверь и заскулила. Она произносила все те же слова, которые Семен Карайбог впервые услыхал еще в декабре сорок первого года под Москвой, в городе Михайлове, из уст перепуганного гудериановского танкиста:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

— И без тебя знаю, что Гитлер скапустился. Яп-понский бог! — оборвал Карайбог немку. — Вас ист дас фрау Хикке?

— Найн, найн, их Миллер! Миллер! Эльза Миллер! — туго ворочала заплетающимся языком старуха.

— Раскудахталась, как наседка: Миллер! Миллер! Хрен с тобой, что ты Миллер! Мне нужна фрау Хикке. Ферштейн? Марта Хикке!

— Айн момент, айн момент! — Немка наконец догадалась, кого ищет русский. Выскочила на улицу: — Айн, цвай, драй хауз. Ферштейн? Фрау Марта Хикке.

— Битте! — гаркнул Карайбог. Отошел от дома Эльзы Миллер, вытащил из кармана письмо Настеньки. Надо еще раз проверить, чтобы не вышло ошибки.

— Фридрих Хикке! Жена Марта. Старший сын Карл. Все правильно.

Дом каменный, двухэтажный, стоит в саду. Все так, как и писала Настенька. Семен Карайбог еще не решил, что он сделает с Хикке, с его стокилограммовой женой, с мерзопакостным его пометом. Но Назар может спокойно лежать на берегу Одера. С чистым сердцем может смотреть Настенька в глаза сынишке. Семен Карайбог сдержит свое слово. Пусть как угодно это называют: самосудом, разбоем, святой местью, Но он покажет фрицу Хикке и всему его выводку, что значит опалить гневом и болью сердце Семена Карайбога. «Содрогнется сам сатана!»

Карайбог подошел к указанному дому и прикладом автомата громко, как карающей десницей, постучал. Дверь открыла пожилая, до немоты перепуганная немка. Карайбог сразу догадался — Марта. Белое, дрожащее, как студень, лицо, от страха или базедовой болезни выпученные водянистые глаза. Только ста килограммов уже не будет. Видно, порастрясла свои мясы на эрзацах.

— Фрау Марта Хикке?

— Я… я… — закивала немка головой, еще больше выпучив бессмысленные глаза.

— А где Фриц Хикке? Фридрих. Ферштейн?