Все равно будет май

Хотя вокруг сутуло толпились остовы разрушенных зданий, валялось ничейное, покореженное, сослужившее свою службу оружие, то тут, то там навалом дичал бездомный скарб, все же день был таким солнечным, майским, что Семену не верилось, что в такой благословенный день ему угрожает какая-то опасность.

А может быть, пойти с нею и узнать, в чем дело? Кому он причинит вред или зло, какое совершит преступление, если пойдет с женщиной! Война уже окончилась, мы победили, и идущая впереди женщина ему теперь не враг.

Немка подошла к полуразрушенному бомбой или снарядом дому, одна часть которого уцелела и, как видно, была обитаема: в окнах поблескивали стекла, перекрещенные бумажными полосками, кое-где виднелись занавески.

Немка ключом открыла парадную дверь. («Запирают. Аккуратный они народ», — про себя отметил Семен).

На пороге Карайбог остановился в нерешительности. Голос благоразумия твердил: «Куда ты идешь? В немецкое логово. На верную смерть. Поворачивай оглобли, пока не поздно!»

Словно почувствовав, какие сомнения одолевают русского, женщина ободряюще улыбнулась:

— Иван! Гут!

Не сами эти слова, а скорее тон, каким они были произнесены, решил все: «Черт с ним! Пойду посмотрю, что там такое!» — Карайбог шагнул через порог.

После дневного яркого света в коридоре, куда он попал, казалось совсем темно. Пахло кирпичной пылью, под ногами хрустела штукатурка. Карайбогу показалось, что в темноте раздался скрип: не то шаги на лестнице, не то открылась невидимая дверь.

«Тут мне и каюк!» — снова мелькнула мысль, и он невольно дотронулся до автоматного приклада, словно хотел лишний раз убедиться, что оружие находится на месте.

Женщина взяла его за руку:

— Ком, Иван! Гут!

Глаза уже привыкли к темноте, и Карайбог различал в полумраке длинный коридор, в спешке заставленный домашним барахлом. Навалом лежали узлы с бельем и одеждой, до потолка взгромоздились чемоданы и корзины, банки и жестянки, из разных углов выглядывали колеса детских колясок и тускло поблескивали рога велосипедов — обычные приметы развороченного человеческого быта.

Поднялись по лестнице на второй этаж, прошли по коленчатым коридорам и наконец очутились в большой жилой комнате. Посередине ее стоял четырехугольный обеденный стол, аккуратно застланный чистой, тщательно выглаженной скатертью. Большой старомодный шкаф блестел протертым зеленоватым прямоугольником зеркала. В дальнем углу комнаты раскинулась деревянная белая кровать, низкая и очень широкая. Женщина направилась прямо к ней.

Только теперь Семен заметил, что на кровати кто-то лежит. Женщина откинула одеяло и подняла на руки ребенка. Это был мальчик в белой ночной рубашонке со светлыми до плеч волосами.

Карайбог даже приблизительно не мог определить возраст мальчика. Могло ему быть и три года, и пять лет. На тоненькой шее болталась большая голова с худеньким, как у заморенного зверька, лицом. Оно было таким истощенным, что запали виски и пергаментная кожа на лбу собралась нерасходящимися стариковскими морщинами. Коротенькая ночная рубашонка не скрывала ног, которые безвольно висели, словно были сделаны из материи и ваты. Мальчик, насупившись, смотрел на Карайбога потухшими глазами.

— Майн кинд. Кляйнес киндер. Эсен. Брот! — И немка прижала к груди тщедушное тельце сына. Теперь ее лицо снова было вялым, поблекшим, как тогда на перекрестке. Прорезались морщины у рта. В серых глазах слезы.

Семен стоял растерянный. Черт те что получилось!

Но чем больше он смотрел на мать и сына, тем явственней представлял себе всю горесть жизненной ситуации, свидетелем которой оказался. Теперь он только и видел запавшие виски и потухший взгляд мальчика, морщины у поблекшего рта матери.

— Эсен! — повторила немка, с тревогой глядя на русского. — Эсен!

Неразбериха и сумятица были в душе у Семена. Много горя, крови и смертей довелось видеть ему за годы войны. Порой казалось, что его собственное сердце стало черным и твердым, как кусок танковой брони — не проймешь ничем. Все видел! Почему же теперь он стоит перед чужой женщиной и ее ребенком и почти физически чувствует, как жалость и сострадание вселяются в душу?

Может быть, муж немки и отец мальчика все эти годы старался убить тебя, Семен Карайбог? Может быть, его пули, бомбы, мины рвали твое тело, убили Назара Шугаева? Может быть, это он жег твои города и села, бил головой о камни вот таких же наших ребят?

Может быть… Все может быть! Но сейчас Семен Карайбог не думал об этом. В его сердце не было ни злобы, ни жажды мести. Только жалость.

— Парень-то доходяга. Ах ты, Гитлер — пес паршивый! До чего своих же людей довел! Яп-понский бог!

Решение пришло сразу, само собой, так, вероятно, бывает, когда решают не рассудком, а сердцем.

— Айн момент! — и Семен попытался сочувственно улыбнуться немке. — Айн момент, фрау!

Выскочил из комнаты, как по команде «В ружье!», сбежал вниз по знакомой лестнице и, в спешке натыкаясь на хлам, сваленный в коридоре, вышел на улицу. В расположение части шел быстро, словно и минуты нельзя было терять. Казалось, промедли он — и мальчишка не выживет. Как уголек в прогоревшей печурке, зачахнет жизнь в его хилом, изголодавшемся тельце.

В своем вещевом мешке Семен нашел только две банки свиной тушенки, кулек сахара и кусок сала. Обидно было, что в нужную минуту у него не оказалось под рукой ничего более подходящего для детского питания. Знай раньше, что случится такая история, он бы припас и сгущенку, и печенье, и сливочное масло, и голландский шоколад, целый ящик которого раздобыли ребята на гитлеровском армейском складе в Эльбинге.

Но делать нечего. Вытащив из брезентового чехла противогаз, который без толку протаскал на боку всю войну, вложил в него продукты, запихнул туда же оказавшиеся под рукой полбуханки хлеба и вышел на улицу.

Знакомый полуразрушенный дом нашел сразу. Темный захламленный коридор теперь не казался Семену страшным логовищем, где гнездятся недобитые гитлеровцы и подобная нечисть. Шел спокойно, не остерегаясь и не прислушиваясь к скрипам и шорохам. Взбегая по лестнице, напевал:

Выходила на берег Катюша, На высокий берег, на крутой…

В комнату вошел шумно, запыхавшись. Немка встретила его светлыми счастливыми глазами, — видно, и не ожидала, что русский вернется. Торопливо вывалил на стол все припасы. Перочинным ножом привычно — одним поворотом — вскрыл банку тушенки, пододвинул немке:

— Битте!

Женщина с испугом смотрела на тушенку, распространившую по комнате пряный, с ума сводящий запах, на хлеб с аппетитной поджаристой корочкой, на возвышающуюся на столе белую горку рафинада, один вид которого заставлял клокотать в горле ком нетерпеливой слюны. Серые губы шептали:

— Данке! Данке!

Еще сегодня утром она мечтала, как о чуде, о сухом каменном сухаре и ложке прогорклой слежавшейся крупы.

— Битте! — повторил русский, подтверждая, что все это не сон, не голодная галлюцинация.