Встречи на Сретенке

– Конечно, - еще раз улыбнулся Володька, глядя на загорелого крепкого Витьку, прозванного "бульдогом", а если по-ласковому - "бульдожкой" за курносый нос, большой рот и выдвинутую нижнюю челюсть.

– Надо сетку волейбольную раздобыть, повесить и опять, как раньше...
– Он споткнулся, замолк, скользнув взглядом по Володькиной руке.

– О ком еще знаешь с нашего двора?
– спросил Володька.

– Колька Кирюшин вернулся. Правая рука ранена, нерв поврежден, ну... а об остальных ты еще в сорок втором узнал... Опустел наш двор, конечно. Наверно, везде так...
– погрустнел Витька.

Володькина мать принесла чайник и стала разливать чай...

Они помолчали недолго, потом Витька спросил:

– Ксения Николаевна, вы картошку-то посадили?

– Нет, Витя...

– А моя мать много посадила... Осенью тогда поделимся с вами.

– Спасибо, Витя.

– Я же работать через три месяца пойду, начну зарабатывать... Как ты, Володь, думаешь, скоро карточки отменят?

– Вот уж не знаю...
– развел руками Володька.

– Как отменят, так и жизнь сразу наладится...
– После небольшой паузы Витька опять вернулся к волейбольной сетке.
– У кого-нибудь она хранится, наверно, надо разузнать.

– Не будет того волейбола, Витька, кому играть-то?

– Вернутся еще... Не может же быть, чтобы...
– он умолк.

Володька понимал его желание возродить дворовый волейбол, вернуть ушедшее детство, от которого оторвала война - безжалостно и сразу, как и всех его сверстников.

– Я приехала, - сказала Тоня в телефонную трубку и, пока ошарашенный неожиданностью Володька собирался с мыслями, спросила: - Ты придешь?

– Конечно. Когда? Могу хоть сейчас.

– Приезжай сейчас, - спокойно согласилась она и повесила трубку.

И Володька помчался... Почти всю дорогу до Самотеки он бежал. Хотел было вскочить в подошедший как раз троллейбус, но, вспомнив, что шелестят у него в кармане денежки, бросился в коммерческий магазин и, растолкав очередь, схватил коробку шоколадных конфет за триста рублей. Бесконечно долго и страшно медленно тянулся набитый людьми троллейбус, у него лопалось терпение, и от Зубовской он опять бежал с колотящимся сердцем, пока вдруг непонятная робость не сковала его. Он приостановился, закурил и уже шагом дошел до Тониного дома. У ее двери помедлил, ощущая сухость во рту и глупое волнение. Наконец, обозлившись на себя, резко нажал кнопку звонка и тотчас услышал дробь Тониных шажков.

Дверь открылась, и перед ним стояла Тоня - статная, с высоко поднятой головой, показавшаяся ему очень высокой, почти вровень с ним, какая-то другая. Не та, что в сорок втором. Повзрослевшая и похорошевшая. Она не бросилась к нему, как прежде, а стояла неподвижно, пристально глядя на него.

– Здравствуй, Володька, - наконец сказала она не холодно, но как-то бесстрастно.
– Проходи.

Наверно, надо было подойти к ней, обнять после трехлетней разлуки, поцеловать, но Володьку что-то удержало: то ли какая-то напряженность в Тонином облике, то ли бесстрастность ее приветствия. И он прошел в коридор, потом в комнату, которая, несмотря на то, что в ней ничего не изменилось, показалась незнакомой и чужой.

– Садись, - предложила она.

Володька сел, торопливо достал мятую пачку, вырвал из нее зубами папироску и закурил. Тоня села напротив.

– Да, вот...
– протянул он коробку конфет.

Она небрежно положила ее на стол и еще раз оглядела Володьку.

– Ну, рассказывай...

– О чем, Тоня?

– Обо всем... Начни с того, почему почти полгода не писал, а когда начал, то это были какие-то маловразумительные письма. Я ничего не могла понять. Она достала пачку американских сигарет и закурила.

– Ты стала курить?
– удивился он.

– А что, не идет?
– чуть улыбнулась она.

– Идет, - он посмотрел на нее.
– Ты здорово изменилась. Даже не верится, что я с тобой целовался, - усмехнулся Володька, стараясь развязностью скрыть свое смущение.
– Сейчас мне даже боязно к тебе подойти.

– И не надо, - спокойно ответила она.

– Почему?

– Так... Ну, рассказывай.

Но Володька медлил. Он не был готов отвечать на ее вопросы, он не решил еще, говорить ли о штрафном - кто знает, как примет она такое? И вообще не думал, что встреча начнется с выяснения отношений.

– Я жду, - напомнила она.

– Тоня, ну зачем так сразу? Со временем я все тебе расскажу, но... сейчас... Зачем?

– Нет, Володька, надо все сразу... Что-то ведь надломилось, я чувствую это.

– Может быть, мы просто отвыкли друг от друга? Ведь было всего пятнадцать дней и... три года.

– Да, всего пятнадцать дней, - задумчиво протянула она.
– Но какие это были дни... Все же рассказывай, Володька, - попросила она.

– Ладно, - решил он, - не знаю, поймешь ли... Честное слово, я и сам не во всем разобрался... Понимаешь, я просто не мог писать тебе после того, что... что случилось с Юлькой...

– Это я понимаю.

– Ну, а потом был... штрафной...

– Штрафной?!
– воскликнула она, побледнев.
– Из-за Юли?

– Да...
– опустил он голову.

– Эх, Володька Володька...
– покачала она удрученно головой.
– Ты опять ни о ком не подумал.

– Да, опять...
– уныло согласился он, но потом поднял голову.
– Я не мог тогда думать, Тоня. Не мог, - добавил уже окрепшим голосом.

– А когда ты мог думать о других? По-моему, никогда.

– Не надо, Тоня...
– тяжело вздохнул он.

– Нет, надо, - жестко сказала она, - надо же когда-нибудь поставить точку над "и".

– Не нужно никаких точек, Тоня.

Она посмотрела на него, затянулась сигаретой... Володьке вдруг захотелось подойти к ней, обнять, прижать к себе, сказать что-то нежное, хорошее, но ее отчужденность мешала ему.

– Ты знаешь, что я поняла, Володя, - начала она, - по-настоящему ты любил Юльку. Сейчас я еще больше понимаю это.
– Она поднялась, прошлась по комнате, затем остановилась против него.
– А я не могу так, Володька. Либо ты весь мой, либо ничего мне не надо.

– Юли нет... А я... я очень ждал твоего приезда.

– Ждал ли?
– спросила она, странно взглянув на него вроде бы всезнающим взглядом.

Он весь напрягся - неужели о Майке? Да нет. Быть не может.

– Почему ты не писал из госпиталя?

– Я же не мог... рука...

– Матери ты писал... Эх, Володька, Володька, - повторила она.
– Только ли Юля?
– Она достала вторую сигарету, закурила.

Он потупился. Что ни говори, как ни оправдывай себя тем, что Тоня и в Иванове, и в Москве была для него такой далекой, почти нереальной, но ведь он виноват перед ней. Пусть это была не любовь, пусть никакого чувства не испытывал он ни к Клаве, ни к Майке, но были измены. И, если бы такое совершила Тоня, наверно, он не простил бы ей.