Вторая половина книги

«…Волк, повешенный на бойне за то, что грыз людей…» ^[24]

(«Govern’d a wolf, who, hang’d for human slaughter…»)

Объяснение? Фамилия отравителя (или лже-отравителя, что скорее) – Лопес, а это почти что Люпус, lupus (волк по-латыни), а от lupus’а уж рукой подать до wolfа’’, который повешен, поскольку грыз людей… Мне, честно говоря, кажется это очень уж большой натяжкой. Требовать от зрителей, чтобы они знали, как по-латыни будет «волк», да еще увязали это знание с фамилией преступника, повешенного за несколько лет до того… Ей-богу, напоминает старую еврейскую (какую же еще?) шутку:

«– По паспорту меня зовут Борух, но вообще-то я Стёпа.

– Как так?

– А так. Борух – это Брохес, Брохес – это Кадохес, Кадохес – это Тохес, Тохес – это Жопа, Жопа – это Степа, а Степа – это я…»

Но шекспироведы считают именно так, что ж мне-то с ними спорить?

Сомнения же в принадлежности Шейлока к евреям возникли у меня не на уровне «Борух это Степа» и не на уровне «Шейлок – нееврейское имя». Дело совсем в другом.

Хотя – как посмотреть. Может, и не совсем в другом, а в том же самом, в логике.

Прежде всего: что за жуткое требование выдвигает Шейлок? И почему остальные (в том числе должник Антонио) принимают это требование спокойно (да, считая его шуткой, но не удивляясь ей)?

Может быть, ничего особо неожиданного в этом требовании не было?

Представьте себе, именно так. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к истории.

В Древнем Риме жизнь на протяжении очень долгого времени регламентировалась так называемыми «Законами двенадцати таблиц». Есть среди этих законов и такие, которые относятся к взаимоотношениям заимодавца и несостоятельного должника:

«Таблица III. 1. Пусть будут [даны должнику] 30 льготных дней после признания [им] долга или после постановления [против него] судебного решения.

2. [По истечении указанного срока] пусть [истец] наложит руку [на должника]. Пусть ведет его на судоговорение [для исполнения решения].

3. Если [должник] не выполнил [добровольно] судебного решения и никто не освободил его от ответственности при судоговорении, пусть [истец] ведет его к себе и наложит на него колодки или оковы весом не менее, а если пожелает, то и более 15 фунтов.

4. [Во время пребывания в заточении должник], если хочет, пусть кормится за свой собственный счет. Если же он не находится на своем содержании, то пусть [тот, кто держит его в заточении,] выдает ему по фунту муки в день, а при желании может давать и больше.

<…>

6. В третий базарный день пусть разрубят должника на части. Если отсекут больше или меньше, то пусть это не будет вменено им [в вину]»^[25] [Курсив мой. – Д.К.].

Конечно, «Законы двенадцати таблиц» ко времени действия истории Шейлока ушли в прошлое. Но они действительно когда-то существовали. Поэтому Антонио и его друзья не удивлены, а воспринимают это как шутку – как шуточное обращение к архаичным временам. Нормально, а что? Еврей – и вдруг апеллирует к языческим законам. Смешно же! Шутник!

Дальше – больше.

Самый известный за пределами еврейского мира еврейский юридический принцип гласит: «Око за око, зуб за зуб». Считается, что это – формулировка известного с давних времен юридического принципа «Талион» (от латинского talis – такой же). По этому принципу, мера наказания должна воспроизводить вред, причиненный преступлением, быть адекватной преступному действию. И если, скажем, в результате преступления пострадавший потерял глаз, то и преступник тоже должен лишиться глаза. Казалось бы, всё ясно. Жестокий закон.

Но евреи – большие буквалисты. Они начинают интересоваться: «А что это значит – око за око? А вот если я, к примеру, попытаюсь лишить преступника ока, а он при этом помрет? Буду ли я, в свою очередь, немедленно превращаться в преступника?» Толкователи и знатоки закона на это отвечают: «Конечно! Потому что в Торе сказано: «око за око», но не сказано: «жизнь за око»! Не сказано: «кровь за око»! Не сказано: «бровь за око»! Поэтому, если преступник лишил тебя глаза, тебе дано право лишить глаза его. Но будь осторожен! Не причини ему большего вреда! Не пролей, не дай Бог, лишней капли крови! Не повреди ему бровь! Ну и так далее. «Око за око» – закон, не ужесточающий наказание, а, напротив, смягчающий его – вплоть до денежного штрафа («Нет у тебя уверенности, что повредишь глаз, не повредив бровь, – давай-ка лучше договоримся о денежной компенсации»). Уважаемые читатели, друзья мои, но ведь это же та самая логика, которой пользуется девушка по имени Порция, переодевшись судьей:

«Твой вексель не дает ни капли крови;

Слова точны и ясны в нем: фунт мяса.

Бери ж свой долг, бери же свой фунт мяса;

Но, вырезая, если ты прольешь

Одну хоть каплю христианской крови,

Твое добро и земли по закону

К республике отходят!»^[26]

Что же получается? Еврей Шейлок рассуждает как язычник, варвар-идолопоклонник. А христианка Порция, в своем судебном решении, руководствуется как раз талмудической логикой! Еврейским подходом к закону! Не странно ли? Не удивительно ли?..

Тут я хочу вспомнить одну театральную постановку «Купца» (притом что эти заметки – на полях пьесы, а не театральной программки).

Многие театральные критики называют лучшим воплощением Шейлока на русской сцене исполнение этой роли Михаилом Козаковым в спектакле, поставленном на сцене Театра им. Моссовета Александром Житинкиным. Шейлок Козакова действительно очень ярок. Далеко еще не старый, энергичный, сильный, решительный. Шейлок-боец. Неслучайно, видимо, он в сцене суда появляется в военной форме и высоких шнурованных ботинках. Фунт мяса из тела Антонио этот вырежет, не испытывая никаких сомнений или угрызений совести. И резать будет долго и сладострастно, испытывая наслаждение от страданий своего врага, пьянея от вида его крови…

Концовка спектакля противоречит замыслу Шекспира. После того как Порция еврейской, талмудической логикой уничтожила уже торжествующего ростовщика, низвергла его с победной вершины, а дож объявил о будущем крещении посрамленного еврея, Шейлок (в трактовке Козакова) жить не может. Он падает замертво. Конечно, никто никаких добавок в текст Шекспира не делал (не Геббельсы, чай!), но зрители понимали: жестокое сердце дышащего местью и ненавистью ростовщика разорвалось от отчаяния. У Шекспира-то он уходит пристыженный, униженный, побежденный. А тут – смерть.

Почему? Почему оно не выдержало, это черствое сердце, о которое Грациано, друг Антонио, советовал точить нож как о подошву?!

Режиссер Житинкин, возможно, интуитивно, понял: Шейлок обречен. Шейлок не может жить больше.

Потому что в тот момент, когда прозвучали приведенные выше слова Порции, для Шейлока раздался оглушительный удар грома. И в раскатах этого грома он должен был услышать: «Ты НЕ еврей!..»

Но разве Шекспир показывает Шейлока правоверным евреем? Нет, он называет его евреем. Его Шейлок не молится, не ходит в синагогу и – главное! – не учит Тору. Он не обладает знанием того, что должен знать еврей. К слову сказать, все крупные средневековые евреи-финансисты были известными раввинами, авторами богословских и юридических трактатов (Авраам Сеньор, Ицхак Абарбанель, Йехизкель Калонимус и т.д.).