Вторая половина книги

Ибо им была предложена книга, по форме привычная и весьма комфортная. С самого начала, с первых страниц ее интонация вызывает в памяти смутное чувство угадывания. Ведь именно так, такой интонацией, такими описаниями начинали свои романы Даниэль Дефо, Генри Филдинг, Чарльз Диккенс... Старая добрая традиция европейской литературы XVIII–XIX веков. И, конечно же, великий Гете.

Перед нами типичный «роман воспитания» – литературная форма, не просто связанная с культурной традицией Европы, но укорененная в ней, являющаяся краеугольной! Ей-богу, не имей книга уже известного на весь мир названия, посоветовал бы автору назвать ее «Страдания юного Адольфа». Или даже так, чтобы сохранить некоторую анонимность: «Страдания юного А.».

Герой первых глав «Майн кампф» действительно, по сути, дальний потомок юного Вертера, родственник молодого Робинзона Крузо и Тома Джонса, найденыша, любознательный и наблюдательный подросток (затем – молодой человек), одаренный от природы повышенной чувствительностью, познающий окружающую жизнь, размышляющий о своем предназначении. Послушный и любящий сын. И, конечно же, с душой, тянущейся к прекрасному и к героическому – к литературе и истории:

Влюбленный в отцовскую библиотеку.

Отцовские библиотеки, боже мой! Одного такого упоминания достаточно было, чтобы растрогать тогдашнего читателя, да и нынешнего тоже.

Между прочим, в момент выхода книги, война – Первая мировая – лишь недавно закончилась. Эти романтические довоенные мечты юноши-идеалиста – разве могли они не найти отзвук в сердцах бывших фронтовиков? Они ведь тогда, перед войной, были такими же. Они помнили свои первые шаги во взрослую жизнь, свои вопросы, не находившие ответов. Первые главы «Майн Кампф» возвращали им (да-да, не смейтесь!) воспоминание о довоенном, семейном уюте…

Жизнь продолжается, юноша взрослеет, его художественная натура увлечена теперь живописью. Он едет в столицу – в Вену, новый д'Артаньян или Растиньяк... Идиллия провинциального города закончилась. Первое столкновение с жизнью столицы – и первая неудача: героя не приняли в Академию живописи.

Гитлер выстроил свою книгу как внешне бесхитростный рассказ молодого человека о детстве, о первых надеждах и первых неудачах, о жизненных трагедиях – смерти матери и тому подобном. На протяжении нескольких первых глав вы преисполняетесь к ее герою сочувствием и симпатией. А поскольку рассказ идет от первого лица – от «я», вы начинаете непроизвольно примерять все его переживания, его чувства и мысли на себя, его жизненный опыт становится вашим. Таков механизм воздействия подобного рода книг. Давно известно, что читатель легко отождествляет себя с героем произведения, написанного от первого лица. Вы внимательно следите за всеми перипетиями жизни героя – они вам близки. Сколько раз вы сами бывали в подобных ситуациях! Вы симпатизируете ему – почему бы и нет? Талантливый молодой человек, одаренная натура, трепетно относящийся к матери, беззаветно храбрый солдат. Вы чувствуете себя таким же. И...

И вы начинаете сочувствовать уже и его политическим взглядам – ведь они выросли из того же повествования! Чем дальше, тем больше вы начинаете оправдывать эти взгляды – на самом деле убийственные. Потому что герой, выразитель этих взглядов, стал вам близок, пока вы читали привычные переживания «юного А.». И момент превращения сентиментального юноши в монстра, вещающего, словно по наущению самого Князя Тьмы, вы не заметили.

Я не знаю, сам ли Гитлер оказался столь изощренным литератором, или его помощники помогли ему, но людоедские, чудовищные взгляды автора «Майн кампф» были облачены в привычный и любимый наряд европейской литературы – «роман воспитания». Книга будущего фюрера целиком и полностью принадлежит культурной традиции XIX века. Именно в ней формировались десятки миллионов современников Гитлера. Его герой был им знаком и близок.

Признаться ли? Даже я – я, еврей, шестнадцать родственников которого убили поклонники «Майн Кампф», во время чтения этого супербестселлера первой половины 20-го века испытывал симпатию и сочувствие к автору! К Гитлеру!

Что ж говорить о других? Что говорить о временах до, до, до – Нюрнбергских законов, войны, безумия Катастрофы – того запредельного кошмара, который получил академическое, совершенно идиотское название «Холокост» – «Всесожжение», «Гекатомба», стоглавая жертва, приносимая богам? Каким богам? Какая жертва?

Но это разговор на потом, попозже, возможно. В другой раз.

Темное обаяние Гитлера-литератора одним из первых отметил Джордж Оруэлл. В рецензии на первое английское издание его книги Оруэлл написал:

«Гитлер не победил бы своих многочисленных соперников, если бы не обладал магнетизмом, что чувствуется даже в грубом слоге «Майн кампф» и что явно ошеломляет, когда слышишь его речи. Я готов публично заявить, что никогда не был способен испытывать неприязнь к Гитлеру…»

И далее:

«У него трагическое, несчастное выражение лица, лицо человека, страдающего от невыносимых несправедливостей. Это лишь более мужественное выражение лица распятого Христа, столь часто встречающееся на картинах... Он мученик, жертва, Прометей, прикованный к скале, идущий на смерть герой, который бьется одной рукой в последнем неравном бою...» ^[8]

Если бы он не пришел к власти, если бы не стал канцлером, а остался всего лишь автором «романа воспитания», озаглавленного «Майн Кампф», его, наверное, можно было бы назвать последним романтиком Европы. Даже этаким Дон-Кихотом двадцатого века, немецкого разлива.

Он – квинтэссенция европейского романтизма, той самой культуры, которой я восхищался едва ли не всю жизнь.

Культуры, которая превратила Европу в огромное еврейские кладбище.

С табличками, на которых начертаны имена исчезнувших.

Таким был урок, впервые полученный мною в немецком городе Нюрнберге.

И потом, сидя в нюрнбергском уличном кафе на старой площади Уншлиттплатц, недалеко от старинных «Новых ворот», осмысливая полученный урок, вспомнил я неожиданно о книге, из которой впервые узнал название этой площади, и, в силу все той же прихотливости мысли, понял вдруг, что мой нюрнбергский урок еще не закончен.

Ибо именно в этом городе, на этой площади случилось явление миру странного человека, чья судьба стала предметом многих исследований и многих глубокомысленных рассуждений.

И, может быть, в ней, в этой судьбе, отразились и причины появления полированных латунных табличек.

***

В 1828 году на нюрнбергской площади Уншлиттплатц появился странный человек. Это был юноша, очень худой и бледный, одетый в причудливые лохмотья. Внимание прохожих он привлек своей походкой – юноша шел, покачиваясь, словно ребенок, недавно научившийся ходить, – и испуганным выражением лица. Его остановил полицейский, которому он показался подозрительным, – но оказалось, что пришелец не умеет говорить! В участке, куда его отвели, юноша радостно оживился, увидев бумагу и перо, и знаками попросил позволить что-то написать. После этого старательно вывел: «Каспар Хаузер», – и лишился чувств.

Так произошло явление в мир человека, загадка которого до сих пор считается одним из самых волнующих событий того времени. «Дело Хаузера», включавшее запротоколированные свидетельства официальных лиц, экспертов и просто очевидцев, говорят, составило почти полсотни томов. «Говорят» – потому что архив, в котором оно хранилось, сгорел в годы Второй мировой войны.

Научившись говорить (этому немало стараний приложил педагог и философ Георг Даумер, в доме которого найденыш жил какое-то время), юноша поведал историю странную и таинственную. Оказывается, Хаузер, сколько помнил себя, жил в тесной лесной землянке. Некто, прикрывавший лицо капюшоном плаща, время от времени навещал его, кормил, а однажды, водя рукой юноши, научил писать имя. После этого незнакомец вывел его на дорогу, ведущую к Нюрнбергу, и, как рассказывал Каспар Хаузер, подтолкнул в нужную сторону. Сделав несколько шагов, юноша остановился и оглянулся. Но неизвестный опекун исчез.