Выбор

Божедар женат давно и прочно, и супругу свою любит. Двое детей есть уж у них, сын и дочь, и любит их всех Божедар без памяти, а только дети его обычные люди, не передалась им мощь богатырская. Не знал мужчина, получится или нет, а сына хотел бы, которому силу свою отдать сможет, дружину переждать, который дело его продолжить сможет.

Богатыря.

И мог бы… только помощь волхва его жене потребуется.

Велигнев головой тряхнул. Что он — не знает о том? Давненько знает.

— Как гроза пройдет, приводи супругу. Сам позову, помогу, чем смогу.

— Благодарствую, Велигнев.

— Не за что.

И верно — не за что. О какой тут благодарности речь? Обязаны волхвы угрозу зрить и предупреждать.

Обязаны богатыри защищать землю росскую.

Даже не обязаны. Для того на свет рождены, не мыслят себе иной-то жизни. Но люди ведь, не зверье дикое, и веселья им хочется, и радости, и счастья простого, человеческого… вот и договорились. Один другому поможет, и никому от того плохо не будет. Оно и так бывает.

Знал Велигнев — соберет Божедар дружину свою и пойдет к Ладоге.

И Добряне он весточку уж отправил, и Агафья предупредит о том.

А еще провидел он, что беда там будет великая, и не вся дружина вернется.

Насчет Божедара не видел, темно было впереди. Вроде как развилка, и не от самого Божедара то зависит.

И молчал.

Точно знал, когда вернется богатырь — он ему чем сможет поможет.

А когда нет…

Семье его отслужит. Его просьба, ему и ответ держать.

И молчать.

Тяжко?

То-то и оно. Страшная это ноша, а только не передашь никому, не отринешь, не откинешь в сторону, ровно камень. Нести надобно.

Будем нести.

* * *

— Непотребство!

— Утихни, Макарий, — Борис сдвинул брови, пришлось патриарху губы поджать, да за посох крепче взяться.

— Все одно, безлепие то, государь! И царевич туда отправился!

— Федор? Так что с того?

— Государь, пост сейчас!

Борис в окно посмотрел.

Там, за рамами медными, за стеклами цветными, небо синело. Яркое-яркое. Чистое — чистое.

И так Борису вдруг прокатиться захотелось!

Вот чтобы как в детстве! Чтобы он, и конь, и полет над снегом, и вкус мороза и зимы на губах, и чтобы остановиться где, да в снегу покататься, просто так, от восторга жизни, и сосульку с крыши сломать, и подгрызать ее, с ума сходя от восторга…

И стоит тут чучело это черное, последнюю радость у людей отобрать готовое…

— Иди-ка ты отсюда, Макарий!

— Государь!

— Али невнятно я сказал? Иди! Тебе же лучше, когда люди грешить будут. Покаются, потом серебро в храм понесут! Не морочь мне голову! Молод Федька, вот и хочется ему немного радости! Не смей его грызть!

И так царь выглядел, что Макарий даже и спорить не насмелился. Развернулся, да и вон пошел.

Эх, государь-государь!

Нет в тебе истинной богобоязненности! Нету…

* * *

А Борис, который Бога бояться и не собирался — чего отца-то бояться? Родного, любимого, любящего? Враг он тебе, что ли? — в свои покои отправился, да приказал не беспокоить.

А сам…

Ох, не только царица потайные ходы знала.

Борис тоже в стороне не оставался. Переодеться в платье простое, кинуть монетку конюху верному, да и — на свободу!

Одному!

Без свиты, без людей лишних, без венца царского!

Риск?

А как себе такое не позволять, так и с ума сойдешь, пожалуй. Сколько можно-то? На троне сидеть, на бояр глядеть, указы умные читать — писать, о государстве думать… сил уже нет! И сил, и терпения… свободы хочется! Хоть глоток! Хоть щепоточку!

Царь? Обязан?!

А что — не человек он, что ли?

Никому-то дома сидеть не хотелось в святочную неделю.

* * *

Гулянья!

Как же это весело, как радостно!

У Федора — и то складки на лбу разгладились. Кругом шум, гам, смех, суета веселая. Налево посмотришь — с горки катаются.

Направо — карусель веселая.

Прямо — ряды торговые, люди смеются, народ заманивают, кто сбитнем, кто калачом, кто петушком на палочке.

В сторонку отойдешь — там костры горят, вдруг кто замерз, погреться захочет? А вот и скоморохи, ходят, кукол своих показывают, с медведем ученым пляшут… тот квелый, скучный, а все ж старается…

Впрочем, Федора мало то интересовало. А вот Устинья…

Долго искать не пришлось, на горке оказались все Заболоцкие.

И старшие — и младшие. Старшие, правда, быстро накатались, да и погулять отправились. Боярыня аж цвела, мужа под руку держала, улыбалась.

Хорошо!

Давно он ее вниманием не баловал! Все дела домашние, да заботы хозяйственные, а что она — не женщина? Ей ведь не так много надобно, слово ласковое, да улыбку добрую. Боярыня и дочек из внимания выпустила.

А ими Илья занимался.

Садились они все на саночки — Марья, за ней Илья, потом Аксинья и Устинья — и летели с горы под визг веселый. Марья от души веселилась. Уж и не думала она, что так-то у нее будет!

В очередной раз перевернулись саночки, молодежь в снег полетела, захохотала, Илья невесту перехватил, в щеку поцеловал.

— Всегда тебя любить буду, Илюшенька.

Гадом надо быть последним, чтобы на такое не ответить.

— И я тебя, Марьюшка. И деток наших будущих, и доченьку нашу люблю.

Устя только хихикнула, глядя на братца с невестой.

Ишь ты… целуются они! Прямо в снегу. Аксинью, которая что-то плохое сказать хотела, она ногой пнула в валеночке, не больно попала, но увесисто. И то сказать, нашла сестренка время, чтобы жало свое выпустить! Думать надо и язык поганый прикусывать вовремя! А то оторвут с головой!

— Помолчи!

Сестра зашипела, что та гадюка, но Устя ей кулак показала.

— За косу оттаскаю! Не смей им радость портить! Пошли, я тебе сбитня куплю?

Аксинья и не спросила, откуда деньги у сестры. За ней пошла. А потом…

— Ой…

Федора она б и не увидела, и не заметила. Чего в нем для Аксиньи интересного? А вот Михайлу напротив, в любой толпе б нашла.

А вот Устя… обоих она увидела, да только никому не рада была. Куда б удрать? Поздно, увы. Вот они, стоят, не подвинешь! Устя низко кланяться не стала, видно же, царевич сюда гулять пришел, а голову склонила, улыбнулась лукаво.

— Федор Иванович, рада встрече.

Царевич так и расцвел. Михайла, правда, скривился чуток, ровно лимон укусил, но на него уже Аксинья смотрела. Не бросать же, не сводить свои труды на нет?