Выбор

Не удержался Борис, вмешался и не пожалел — такой радостью серые глаза полыхнули.

Брат кулаки сжал, ровно кинуться хотел, Борис уж прикинул, где сложить его, когда бросится. У стеночки деревянной, в снежок, в кучку…

Не решился Федор на брата накинуться, так он и в детстве не кидался, разве что орал гадости да маменьке пожаловаться грозил. Кому-то сейчас он жаловаться будет?

Зашипел царевич злобно, да прочь ринулся, а Устя, напротив, ближе подошла…

Что она в Борисе увидела? Царь и не понял, сразу-то, но Устя за руку его схватила с неженской силой. Что говорила? Что просила?

Государь и половины не понял, зато хорошо другое осознал.

Вот почему Федора так тянуло к ней!

Теплая она. И рядом с ней тепло, душа оттаивает, ровно весна начинается. Сейчас бы наклониться, к себе ее притянуть, губами губ коснуться… и чем он лучше Федьки будет?

Только пока Борис с собой боролся, Устя что-то решила. Руку подняла, кончики пальцев его горла коснулись, у царя в голове зашумело…

— Устя?

Серые глаза расширились, а по наружному краю их ровно огни зеленые зажглись. Яркие такие… Боря и двинуться не смог сначала, а потом уж и поздно было.

Побежали огни, в единое кольцо слились, тонкие девичьи пальцы на горло легли — и словно что-то такое разорвали, по шее боль огнем хлестнула, потянула…

Как стена рухнула.

В миг единый царя огнем залило.

Жар ли, свет ли, холод?

Сам он на тот вопрос не ответил бы!

Как будто впервые за десять, двадцать лет вздохнул он полной грудью, а до того и не дышал вовсе. И так сладок этот вздох получился, что даже сознание поплыло, дрогнуло… может, и упал бы мужчина, да Устю надо было поддержать.

Девушка едва в снег у его ног не сползла.

Бледная вся, лицо ровно мраморное, под глазами в миг единый круги черные появились, а рука вся окровавлена. И на снег алая кровь капает. Нет на ее руке ран, а течет кровушка из-под ногтей, заливает белый снег, расцветает алыми цветами.

Может, и натворил бы царь глупостей, закричал бы, помощь позвал, да не успел просто, Устя кое-как глаза открыла.

— Кровь… ни к кому попасть не должна! Сейчас… опамятую…

Борис и рукой махнул.

Как был, поддерживая девушку, опустился на колени, зачерпнул снега в горсть, лицо ей протер, Устя губы приоткрыла, он в рот ей снега вложил…

Минут через пятнадцать девушка и оживела.

— Благодарю, Боря.

Давненько его так не называли.

* * *

Кому гуляния веселые, кому наставления родительские.

Боярышня Анфиса Дмитриевна Утятьева в горнице сидела, на отца глядела. Слушать не хотелось.

На улицу хотелось, к подругам веселым хотелось, на женихов погадать в неделю святочную, когда еще и не заняться таким-то…

А приходится сидеть, батюшку родимого слушать.

— Отбор будет, Анфиса. Царь-батюшка брата своего оженить желает.

Невольно заинтересовалась боярышня. Когда царевич женится, умные девушки завсегда интересоваться будут. Не царь он, конечно, а все ж… нет у Бориса пока других наследников, нет детей…

— Когда дурой не окажешься, царевной стать сможешь. А там — кто знает?

Дурой Анфиса быть не хотела, а вот царевной — так очень даже не отказалась бы.

— Батюшка, а что не так? Думаешь, выберут меня?

— Трем сотням девушек приглашения пришлют. Я с боярином Раенским говорил, с Платоном Митрофановичем, потому ты на отбор попадешь обязательно.

Анфиса плечами пожала так, что едва сарафан на груди не порвался, длинную золотую косу наперед перебросила. А коса шикарная, считай, до колен достает, и сама Анфиса до того хороша — ровно яблочко наливное. И глаза большие, карие, и коса длинная, и фигура — что посмотреть, что потрогать приятственно…

— А потом, батюшка?

— А потом, Анфисушка, надобно тебе царевича в себя влюбить будет.

— Как скажешь, батюшка.

— Да не как скажу, дурища… — махнул боярин рукой. И не говорить бы о таком дочери-то, да выбора нет, не скажешь, так потом хуже получится. О некоторых вещах бабы знать должны, то их, бабьи склоки будут.

Так-то мужчине и неприлично о таком говорить, да уж больно многое на карте стоит.

С Раенским давно они планировали этот брак, и Фиску боярин стерег пуще ока, как объединились бы два рода, Раенских, да Утятьевых, им бы даже Мышкины супротивниками не были. Смогли б они и на царя влиять.

Ан… не так пошло кое-что, не ко времени влюбился Федор, ему б сначала жениться, а потом влюбляться, сколь захочется, да теперь поздно уж ругаться.

Фиска молчала.

Дура-то она дурой, а все же по-своему, по-бабьи и сообразит чего?

— Что не так, батюшка? Али я чем плоха?

— Не ты плохА, другая хороша оказалась. Царевич, вроде как, влюбился до изумления. Есть такие на Ладоге, Заболоцкие, не слыхивала?

Анфиса лобик наморщила.

— Вроде как было что… три дочери у них, старшая, кажись, замужем за Дуняшиным братом… нет, не помню точно, не встречалась…

— Оно и понятно, мы супротив Заболоцких, что лебедь против воробья. А все ж увидел царевич где-то Устинью Заболоцкую, да и решил, что влюблен.

— Даже так, батюшка?

— Ты-то гораздо красивее. Видел я ту Устинью мимоходом… тьфу, так себе.

Платон Раенский показал, все в той же церкви, с хоров. Посмотрели бояре, да и плечами пожали: было б на кого смотреть… мелочь невзрачная. Его-то Анфиса куда как… краше, со всех сторон, и детей рОдит здоровеньких! У них-то в поколении меньше пяти — восьми детей не бывает, поди! А та немочь бледная еще бы и затяжелеть смогла?

— Ну когда так, батюшка, то и беды особой не будет. Неуж не понравлюсь я царевичу?

— Все в твоих руках Фиса. Сама понимаешь, тут ваши, бабьи, дела.

— Понимаю, батюшка.

— А раз понимаешь — то иди. Сшей там себе чего, али вышей… знаешь поди, чем заняться.

Фиса знала.

Сейчас пойдет, с подругами погуляет, про Устинью Заболоцкую сплетни послушает, потом подумает еще…

Власть она не меньше отца любила, да и замуж хотелось ей не абы за кого, а за достойного красоты ее да ума. За царя б, да женат он! Ну… тогда хоть за царевича!