Выбор
Шрифт:
И кто-то на дороге ее встал?
Какая-то Заболоцкая?
В клочья ее Анфиса порвет за счастье свое, и клочья кровавые по закоулочкам размечет.
Не видела она царевича ни разу? И он ее?
А это уж вовсе мелочи неинтересные!
Устинья, говорите? Заболоцкая?
Говорите, говорите. А я послушаю.
— Что это было? Объяснить сможешь?
— Смогу, — Устинья морщилась, снегом руку терла — рука так выглядела, что Борис ее словам готов был сразу поверить, доказательств не требуя. Пальцы белые, ровно обмороженные,
А кровь со снега сама собрала, на платок, завернула кое-как, в карман сунула, не заботясь, что одежду попортит.
— Потом уничтожу. Аркан это был, государь. Неладное что-то в палатах твоих творится.
— Борей зови, как и звала, чего уж теперь-то, — махнул рукой Борис. — Какой аркан? Откуда?
— Аркан — колдовство черное, для управления человеком созданное, — Устя и не думала таить. — По нему жизненная сила идет, от человека к колдуну, через него и управлять человеком можно, правда, не каждый раз, а только если очень надобно. Не просто так я о том знаю, на брате моем такой же был.
— Так… Илья. Заболоцкий.
— Недавно то случилось, го… Боря. Мало кто знает, но в прабабках у нас волхва была. Настоящая. Еще при государе Соколе.
— Ага.
— Я не волхва, и сестры мои, и брат, и отец… а кровь все одно осталась, вот и просыпается иногда. Видим что-то неладное, чуем больше обычных людей. Брат давненько жаловался, то голова у него болит, то сердце тянет, а ведь молод он… уговорила я его в Рощу Живы-матушки съездить. Там и определила волхва, что аркан на нем, и сняла его. Илюшка даже до рощи доехать не мог, плохо ему было, корежило всего, корчило, ровно в припадке.
— А ты…
— Я смотрела. А сегодня… когда на тебя посмотрела, то и поняла, что тоже… только другой он у тебя был, не как у Илюшки. У него Добряна легко все сделала, как и не трудилась вовсе, а у тебя я его рвала, как проволоку раскаленную. Больно… а может, я неумелая такая, она-то волхва старая, опытная, а я и не волхва даже, сила есть, ума не надо.
— Вот оно что. А кровь так и должна из руки течь?
— Это на крови делается. Капли хватит… и наложить — кровь надобна, и снять — тоже. Мне по-другому нельзя, не умею я, не обучена.
— То есть… меня что — привораживали? Или что?
— Не знаю, — Устя действительно не знала, как приворот выглядит. Про аркан знала, это и ответила. — Силу тянули, жизнь самое тянули, может, и слушаться в чем-то заставляли — не знаю я про то, не волхва я. Кровь просыпается — то другое, кровь знаний да умений не добавляет.
И с этим Борису спорить сложно было.
— Роща, говоришь? Волхва?
— Д-да… не делай ей зла! Пожалуйста!
Устя с таким ужасом смотрела, что Борис даже хмыкнул, по голове ее погладил, как маленькую.
— Да ты что, Устёна, какое зло? Мне бы съездить, да поговорить с волхвой, вдруг что еще осталось, или последствия какие?
Борис и не засомневался в словах ее: чуял — правду говорит. До последнего слова правду, только страшненькую, ту, в которую верить не хочется.
А только как начнешь одним медом питаться, тут и конец
тебе.И с делами так. Не всегда хорошо получается, но ежели только хорошие новости слушать, то плохие себя заставят выслушать. Или головы лишишься по глупости своей, в розовом тумане плавая.
Устя на него смотрела, прищурилась только странно…
— Нет, ничего не осталось.
И на секунду отвернулась, слезинку смахнула.
Устёна.
В черной своей жизни она так думала — услышать бы, да и помирать можно. А сейчас услышала — и дальше жить хочется. А вдруг еще раз — назовет по имени?
— Точно?
— Уверена, государь. А хотя…
Устя задумалась, и серьезно.
— Устёна? — напомнил о себе Борис минут через пять.
— Я вот о чем размышляю, — призналась девушка. — Когда еще во дворце дрянь эта… а как увидят, что ошейник порван?
Бориса аж заколотило.
Только что дышал он полной грудью — и словно наново его стиснуло, сдавило… страшно! Опять себя утратить? Умереть лучше!
— А и в рощу… доедешь ли? Пустят ли? Илюшка на подъезде чуть в обморок не упал, повезло — рядом уж был. А с тобой как что случится?
Борис долго и не раздумывал.
— А поедешь со мной? Устёна?
— А… когда?
— Вот сейчас и поедем.
Устя кивнула. Потом спохватилась, за голову взялась…
— Родители. Федор. Ой, мамочки!
Борис разве что фыркнул весело.
— Думаю, и родители твои заняты, и Федор сейчас где-то в углу страдает, и поделом ему.
— Почему? Ой… — сообразила Устя.
— Именно. Ты ж не думаешь, что просто так, без пригляда здесь очутилась?
— Федор то устроил?
— Или он, или люди его — могут они любую подлость ради хозяина своего утворить.
Устя только зубами скрипнула.
Ох, что б она сделала, и с Федором, и с людьми этими… нехорошими.
— И верно, не в радость тебе Федька, а ему того и не видно, дураку.
Устя только руками развела.
— Не кручинься, Устёна, найдешь еще радость свою, а пока — идем. Тут ехать недолго, да и конь у меня отдохнул — влет домчимся.
Устя отказываться и не подумала.
Честь девичья?
Что отец скажет?
А волновало ее это год назад? Или в ту черную ночь волновало, когда она в темнице монастырской сидела, с жизнью прощалась? И не плакала, не горевала о жизни своей законченной, потому что за гранью могла Бореньку встретить. Увидеть его хотя бы, уж о том, чтобы коснуться — и не мечтала даже. А сейчас — рядом он.
И рука ее в его ладони лежит, уютно, спокойно так, уверено, и поедут они вместе, на одном коне…
Отказываться?
Да она в той, черной, жизни все бы отдала за минуты эти. И корону, и Федора, и все, что было у нее… и о каких-то глупостях говорить?
Уж придумает она, что делать, чтобы ей ущерба не было. А сейчас действовать надобно!
Федор в шатре сидел, напивался угрюмо.
Да, именно в шатре.
Для торгов деревянные прилавки сбили, а как выпить чего, или посидеть — шатры узорные поставили. Купцы на такие дела горазды.