Высокие тополя

Дорога безлюдна. Грустное жнивье, перелески, копны сена, сороки на березах. Яков мурлычет себе под нос: будучи в хорошем настроении, он всегда что-нибудь мурлычет.

— Я тоже люблю петь песни, — сказала она.

— Ну, песня у меня только одна: Люба, Любушка, Любушка-голубушка…

— Веселитесь?

— Шоферу в наших местах иначе нельзя. Видали, как трясет да качает? Как в преисподней. Если не петь и не смеяться, смертная тоска берет и начинаешь подвывать наподобие волка.

Он шутил, а она не поняла этого и сочувственно вздохнула.

— Есть у меня приятель, тоже шофер. Он всегда мрачнее Ивана Грозного. И чтоб тоску согнать, в каждый рейс по четверти водки берет, веселье нагоняет. А зимой по ведру, зимой, говорит, меньше не получается.

Люба не видела лица шофера, а голос у Якова строгий, деловой, и поверила, но тут же поняв, что он валяет дурака, сердито фыркнула.

Яков покачал головой.

— Не верите? А на дорогах этих всякое случается. На той неделе дамочке одной печенку оторвало.

Он улыбался, поглядывая на нее.

Машина спустилась к речушке и затарахтела по шаткому бревенчатому мостику. Подскакивая на сидении, Люба испуганно прижалась плечом к Якову. Тот обнял ее, сказал:

— Со мной не бойсь!

Он понимал, что она рассердится. Но ему хотелось позлить ее — такой уж у него был характер.

Она отшатнулась, сбрасывая руку со своих плеч, и сказала:

— Не туда положили, на баранку руку положите. Уж лучше бы она сказала что-нибудь другое.

— Хо! Я могу вести машину даже ногами. — Яков засмеялся и погладил локоны девушки.

— Ты что? Ты видать потому и поехал? Как тебе не стыдно? А? Неужели тебе не стыдно?

Лицо ее потемнело, и глаза стали какие-то неприятно холодные. Не трогать бы ее. На него, однако, нашло озорство.

Он прижался к ней плечом. Люба отодвинулась к самой дверце, прошептав: «О, господи!»

Носком ботинка Яков слегка приподнял ее туфель.

— Стой, стой, тебе говорят! — крикнула она и торопливо открыла дверцу кабины: — Я пешком.

— Сдурела? — Он закрыл дверцу кабины и прибавил скорость: — Прыгни-ка, что от тебя останется? И пешком ни к чему. Я не такого сознания человек, чтоб везти да не довезти. Отродясь со мной такого позору не бывало. Так что сиди и держись за меня обеими ручками.

Он подмигнул Любе и, открыв кабину, с самым серьезным видом послал воздушный поцелуй двум молодым женщинам, ехавшим на телеге, чему те страшно удивились.

— На той неделе мой корешок Васька вез одну также вот. Машинешка у него вовсе старая, и дверцы не закрываются. Боялся Васька, чтоб девка из кабины не выпала, при тряске-то это как дважды два получится, и начал он ее рукой поддерживать. А она не поняла того, дура, да и прыг со всего ходу на землю. Растяжение костей получилось. Теперь у нее правая нога на полметра длиннее левой ноги. Представляешь?

Люба будто не слышала.

— А зимой у меня одна из машины прыгнула. На Варваринских болотах дело было. Пока лежала да приходила в себя, волки ей нос отгрызли. А какая красотка была!

Люба закрыла уши платком — «я не слушаю».

По дороге ехал человек в ходке.

— Я выйду, — сказала она. — Это знакомый, он меня довезет.

Яков делал вид, будто хочет остановить машину, но не может.

— Тормоза отказали, окаянная сила, теперь так и будем ездить, покудова горючее есть.

На окраине Антипино, немноголюдной деревеньки, все дома которой, как часто бывает в Сибири, располагались на одной-единственной длинной улице, Яков увидел старуху с ведрами и остановил машину.

— Никак ты, тетка Дуня?

— Кто таков? — старуха прищурилась, разглядывая. — Батюшки, ты Яков?!

— Я, — засиял шофер.

— Опять к нам, варнак пучеглазый?

— Опять.

— Заходи ко мне. Бражкой попотчую. Уж я так благодарила тогда тебя, так уж благодарила. По делам к нам тут?

— Женюсь, тетка Дуня. Вот невесту везу.

До Любы не сразу дошел смысл его фраз, а когда она, почернев от злости, вскочила, чтобы выйти из машины, Яков уже погнал грузовик, крича на ходу:

— Пока, тетка Дуня, навещу тебя уж после медового месяца.

— Вы считаете все это очень умным? — злым шепотом спросила она и подумала: «Чему радуется глупая старуха?»

У тетки Дуни были на то основательные причины. Весной Яков застрял здесь из-за распутицы. Ночевал у тетки Дуни, где мерз страшно, потому что избенка была старая, русская печь грела плохо, а очаг был неисправен. И вот как-то, выпив с горя, начал Яков ремонтировать очаг. Он ничего не смыслил в печном деле, и трезвый ни за что не взялся бы за такую мудреную работу. Утром проснулся со страшной головной болью, ничего не помня, что делал вчера. Бабка подбежала к нему:

— Греет ить.

— Чего греет?

— Да очаг-то, гляди, как греет. Здорово сробил. Мил ты человек! Вставай давай, блинцов спекла. Поешь горяченьких.

Пока жил Яков у бабки, курятник ей сладил, крылечко подремонтировал и еще кое-что сделал по мелочи.

…Он зашел с Любой в дом, стоявший в центре деревни. На самодельной деревянной кровати лежала старая женщина — лицо мертвенно темное, глаза потухшие, неподвижные, дышит с хрипом. Возле кровати сидела девушка в белом халате. Яков помрачнел, он не думал, что женщина так больна.

Люба заплакала, стала торопливо говорить что-то матери и девушке в халате. Яков вышел на улицу и курил возле машины. Настроение у него испортилось. Он сам поражался, как мог позволить себе такое — всю дорогу издевался над девчонкой. Был страшно недоволен собой. Злился, думая, что со своим дурацким характером выглядит перед людьми вовсе не таким, какой на самом деле.

Начали падать редкие крупные дождинки. Запахло влажной пылью. Небо в светлых веселых облаках, неоткуда крупному дождю взяться. А все же вдруг — сыпанет, не выбраться тогда из деревушки.

Яков отбросил папиросу и завел машину. На улицу вышла Люба.

— Ну как? — спросил Яков.

Люба недоверчиво глянула на него и буркнула:

— Врача надо.

Поглядела вдоль пустынной улицы и вдруг совсем другим, умоляющим голосом попросила:

— Послушайте, товарищ шофер. Съездимте, пожалуйста, на шпалозавод за врачом? А? Съездимте, пожалуйста.

— У нее же врач.

— Это фельдшерица. Ничего она, по-моему, не понимает.

Яков поглядел на небо и сказал, подумав: