Взять свой камень

* * *

Тот, кого так усиленно искал Рашке, прятался в небольшом овражке, густо заросшем крапивой и лебедой. Положив перед собой две гранаты, он напряженно прислушивался к звукам, доносившимся со стороны деревни.

Два часа назад идущие по дороге машины с немцами заметил соседский мальчишка и что было духу помчался к бабке Марфе – предупредить. Наскоро оставив свое убежище в сарае, раненый, помогая себе самодельным костылем, заковылял к лесу, благо он начинался почти за огородами. Оглянувшись, увидел, как, поднимая клубы пыли, катили грузовики, а впереди, подпрыгивая на выбоинах, торопилась легковая машина.

Ничего хорошего ждать от такого визита в маленькую деревушку не стоило, поэтому он захромал быстрее, стремясь добраться до овражка – там, как в окопе. Если придут за его жизнью, он успеет взять за нее пристойную цену, показав тевтонам, как умеют умирать в бою офицеры Красной Армии.

К овражку его водила бабка Марфа, словно заранее знала, как все обернется. Что ж, ее предосторожность оказалась нелишней. Суждено ли ему вернуться к ней в сарай, чтобы отлежаться там, набраться сил, или он останется здесь, приняв последний, неравный бой?

Он не мог видеть, что происходит в деревушке, скрытой зарослями, и только по звукам догадывался, как обстоят дела. Вот ближе заревели моторы, донеслись приглушенные расстоянием лающие немецкие команды, захлопали калитки и заскрипели створки распахиваемых ворот, закудахтали спугнутые на насестах куры, стукнул одиночный выстрел, оборвавший злой собачий лай…

Взяв в руки пистолет, он оттянул затвор, загоняя патрон в ствол, сорвал стебли травы, мешавшие видеть, кто приближается к овражку, прикинул, когда надо открыть огонь, чтобы успеть убить хотя бы двух-трех немцев, прежде чем они залягут и начнут переползать, окружая его. Тогда в ход пойдут гранаты. Себе пулю оставлять не стоило – для него сгодится и немецкая, а вот его пули обязательно должны найти врага.

Пахло разогретой землей, пряной крапивой, сновали между стеблей травы деловитые муравьи, которым не было никакого дела до забот людей, затеявших войну друг с другом. Высоко в небе плавно парил коршун, делая круг за кругом над деревней. Душно, как перед дождем, печет раны под повязками, кружится от слабости голова, и пляшут перед глазами мелкие искорки – давала себя знать потеря крови после ранения.

Ну почему они медлят, почему не идут? Или немцы приехали сюда случайно, просто свернули с большака и, заметив деревню, решили ее осмотреть, проверить, кто в ней живет?

Стихло все, как будто оккупанты уже уехали, но шума моторов слышно не было. Что же происходит, отчего повисла тишина?

Подняв глаза, он увидел, что коршун улетел – то ли ему надоело попусту тратить время, то ли почувствовал опасность…

Протрещала далекая автоматная очередь, потом заурчали моторы, раздались крики, пахнуло едким, вызывающим слезы дымом, как от большого костра.

Прятавшийся в овражке человек забеспокоился, начал выбираться наверх, пытаясь понять: что случилось, отчего стреляют и пахнет дымом? До него донеслись звуки еще нескольких автоматных очередей и гул удаляющихся тяжелых машин. Это подстегнуло его, и он, подхватив костыль, почти не таясь, заковылял обратно к деревне.

Выйдя из кустов, остановился, пораженный открывшейся ему картиной. Деревня горела. Жарко пылая, горели все дома сразу, поднимая тучи искр, рушились внутрь раскалившихся срубов соломенные и камышовые крыши. Над пожаром стелился темный дым: удушливый, едкий, сжимающий горло и щиплющий глаза до слез. В дыму, озаряемые отблесками пламени, метались уцелевшие жители. Чувствуя свой близкий конец, жутко мычала запертая в горящем хлеву корова, прося помощи у своих уже мертвых хозяев.

Опираясь на костыль, прятавшийся в овражке человек почти побежал с пригорка вниз, к деревне, не разбирая дороги, не обращая внимания на боль, на подкатывающую к горлу тошноту и слабость.

Скорее, может, он еще успеет помочь хоть чем-нибудь, хоть кого-то спасти!

Костыль сломался. Он рухнул лицом вниз, в траву, и зарыдал от бессильной ярости, колотя по земле кулаками и глотая жгучие слезы. Потом пополз, упираясь здоровой ногой, цепляясь за траву руками, подтягивая свое непослушное тело все ближе и ближе к пожарищу. Скорее! Из последних сил!

Вот и огород бабки Марфы. В лицо пахнуло жаром, в воздухе летали клочья жирной сажи и крутились в потоках теплого воздуха, как странная неестественная метель из черного снега, трауром покрывавшая сгоревшее жилье.

Увидев лежавшую недалеко от догорающего дома хозяйку, раненый пополз к ней. Добравшись, перевернул Марфу на спину, схватил запястье, пытаясь нащупать пульс. Увидев на груди расплывшиеся темные пятна и ощутив холодок, идущий от руки, горестно застонал. И тут он заметил мелькавшие между домов странные фигуры с немецкими автоматами в руках; зло стиснув зубы, поднял пистолет и, прицелившись, выстрелил. Хотел спустить курок еще раз, но тут кто-то выбил оружие из его руки и хрипло приказал:

– Не балуй! Свои!

* * *

Когда распахнулась дверь и хмурый солдат, ткнув пальцем в грудь Гната, знаком приказал ему выходить, сердце Цыбуха снова сжалось в дурном предчувствии: кругом обмишурился, чего уже теперь хорошего ждать? И еще не давали покоя слова немца в черном о задатке после того, как морду разбили. Теперь чего разобьют?

Покорно подставив руки, Гнат позволил надеть на себя браслеты наручников и, тяжело вздыхая, пошел по лестнице наверх, подгоняемый тычками ствола карабина. Солдат попался зловредный, все время норовил садануть по позвоночнику или по ребрам, чтобы было больнее, и невозможность ответить ему, дать в зубы или лягнуть сапогом угнетала Гната, угнетала сильнее, чем боль от ударов и унижение.

Снова ввели в знакомую комнату, снова за столом сидел офицер в черном мундире, только уже не было видно второго.

«Еще не вернулся, – подумал Цыбух, – или затевают какую пакость против меня, потому он и прячется. Вдруг не нашли они этого капитана в Уречье? Тогда ой!..»

– Солгал? – нехорошо улыбаясь, спросил немец.

Гнат испугался – похоже, сбываются самые дурные предчувствия. И зачем только подумал о том, что они не найдут капитана в деревне? Сам беду накликал, зазвал своими думками, притянул к себе. Не зря в народе говорят: не буди лихо, пока спит тихо.

– Пан офицер, – затряс головой Цыбух, – я, честно, правду сказал!

– Тем не менее его там нет, – развел руками Гельмут. – Мне, в отличие от вас, нет нужды играть в прятки. Я обещал заплатить за ложь и докажу, что не бросаю слов на ветер. Сейчас сюда приведут уголовников, сидящих с вами в камере. Они уже однажды показали свою готовность сотрудничать с нами, а теперь сделают это еще раз. Уже на твоей шкуре!

Гнат представил себе Щура и лысого, пинающих его ногами, звереющих от старания выслужиться и от беспомощности жертвы, и, запинаясь, пролепетал: