X-avia

докуриваю пачку «Мальборо» до конца. У меня есть великое оправдание созвонов с

мужем – наши нетленные произведения, его песни и мои книги. У И. есть великое

оправдание созвонов с женой – ребенок, и у него есть великая любовь – я. Да вот только

Монсьер Бортпроводникъ не ведает покоя и сна последние дни.

Я не хочу терять Б. Я хочу быть апофеозом представителей цивилизованного

человечества и остаться в хороших отношениях. В великолепных отношениях. Именно

это я и отвечаю ночами в ответ на смс мужа: «Блин… Зараза… Люблю тебя». Я порву

любого в клочья, в пух и прах, кто скажет что-то плохое про моего бывшего мужа. Только

я могу говорить об Б. плохо, потому что только я имею право об этом говорить. Ну, сам он

тоже может.

На следующий день у меня выходной, а Дантес работает. Я перебинтовываю ногу сама,

чуть не падая в обморок от страха и отвращения. Открытая рана, пупырчатое мясо под

кожей. Я иду в магазин, покупаю себе бутылку ликера «Oasis» из-за названия (всегда

любила Лайма Галлахера). Вытаскиваю из рамок наши с Дантесом фотографии, убираю

их в альбом фото с Б., и на их место ставлю старую-престарую фотку себя на качелях с

электрогитарой. В парфюмерном магазине картонка-пробник духов Richmond, вырезанная

в виде медиатора, с надписью «It’s only rock’n’roll». Я клею эту картонку к фоторамке на

кусочек лейкопластыря, которым цепляю к больной ноге бинты. Пью и курю, слушаю

музыку. Беру акустическую гитару, и на переходе соль-мажора и ля-минора (как

обыденно!), нагоняю текстовое:

«And I sit always here and I stare at the doorway,

And he sits all against and he sings what he must:

Stepnogorsk, all the trains just forever go away,

Stepnogorsk, even no train will come here to us.»31

Потом пересматриваю чужие, Дантесовы фотографии, и меня охватывает приступ

смеха. На диване он, его жена и их младенчик-ребенок, ковер на стене, банки с вареньем

под кроватью. Я хохочу в голос, представляя, как это забавно смотрится со стороны,

учитывая, что я в доме одна. Фото свадьбы Дантеса и Алоизы. Огромный букет цветов,

бакенбардистый жених целует невесту на четвертом месяце беременности.

Я включаю «Supersonic» Oasis, потом – «C’mon c’mon» The von bondies, потом еще что-

то, наливаю себе побольше ликера и не могу перестать ухахатываться. Я смотрю на себя в

зеркало и думаю, Боженька, куда я вляпалась? Зачем я влезла в это мещанство и пытаюсь

соорудить из него непонятно что? То был уже не Шекспир, а только Шуфутинский.

Теперь же, после брызганья фейерверками от радости обретения второй половинки,

каждый неуклонно стал тащить другого в свою сторону. Жена Дантеса трясла перед ним

их ребенком и он грызся виной с мучениями. А мы с мужем хотели снова хотя бы

записывать вместе музыку. В тот день мы проговорили по телефону сорок и двадцать

минут ежеразово. Еще покупая ликер, я зашла в газетный киоск (моя единственная отрада

в Черных Садах, так как библиотека, находящаяся за двадцать километров отсюда,

отказала мне в оформлении из-за прописки Большого Города, а не Маленького Городка), и

увидела в серии «Великие художники» выпуск №63 шикарного глянцевого издания книгу

репродукций, посвященную в этом месяце Билибину. А Билибин – это же кто?! Я

радостно заулыбалась продавщице и протянула ей деньги. Б., если ты прочитаешь этот

текст, то смотри, как я хочу заявить всем в мире о том, что

ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ БИЛИБИН – ЛЮБИМЫЙ ХУДОЖНИК Б.

Не смогла удержаться и сообщила бывшему супругу, чтобы он не пропустил этот

выпуск. Так еще проболтали почти полчаса, пока Дантес был на работе (летал, летун!). Я

слушала классную музыку, шедевральную музыку, вечную музыку. Снова и снова скучала

по своему пианино.

А что же И.? Монсьер читает газету «Криминал», он покупает ее, когда едет на

электричке к родителям, к жене, проведать сына, он смотрит реалити-шоу по телевизору,

самые жвачные комедии, он слушает дешевую музыку, простую музыку, о черт, И.

никогда не был эстетом, ему сложно воспринимать нездоровый индивидуализм, в который

я зарываюсь из последних сил, как в железную хватку последней надежды на спасение; я

ныряю в Бодлера и Рембо, окружаюсь картами Таро, я подвожу веки сухими чернилами,

которыми переписывала Бодлера и Рембо, и могла картавить по-французски, я давлю на

газ, утапливаю педаль в пол, несясь по малахитовым рощам, курю «Мальборо», как

опиум, я бьюсь лбом о стену великой живописи и поэзии, это и называется уход в

упадничество.

Дантес отмежевывается другими оградами, он, товарищ старшина И., озабочен

посеребрением молочных болящих зубов сына, Дантес читает самый смрад, газетное

папье-маше, что тает в руках под октябрьским дождем на железнодорожной станции, его

31 Англ. «И я всегда сижу здесь, смотрю в дверной проем,

И он всегда сидит напротив, поет то, что должен:

«Степногорск, все поезда вечно проходят мимо,

Степногорск, ни один поезд не придет сюда к нам.»

паровозы ходят с большими интервалами, он мерзнет там, под козырьком, он пьет

крепкий алкоголь, на что хватит денег, я ненавижу эту фразу, на что хватит денег, нет

денег, нет денег, нет денег! В Черных Садах под одной крышей живет заплаточный

реалист и его неизменный противник – увешанный магическими письменами декадент.

И мы сталкиваемся, черт, мы сталкиваемся, шилом и пластилином, он не может меня

убедить, потому что ко мне не подступиться, я не могу его сломать, потому что он не