X-avia

прячешь их за темными очками, последними предметами былой роскоши, из которой я

вырвал тебя, любопытную до приключений, и увез сюда, в Черные Сады, я не могу себе

ничего простить. Как ты бежишь по пригорку мимо деревни, в которой полно заборов, ко

мне, к шлагбауму, Гора закрывает нас от промозглого осеннего ветра, я бужу тебя с утра в

рейс: «Кристабельхен, пора на работу». Кристабель вскакивает, у моей Кристабель болят

ножки, так, что с каждым днем работа становится все более и более невыносимой, а там,

за долами, за горами, за широкими полями, тебя до сих пор ждет твой муж, Б., богач из

богачей, духовенство группы крови наивысшей пробы, он крутит на пальце сверкающие

ключи от сияющих автомобилей, он доставит Кэтрин куда угодно, купит все, что она

пожелает, простит все грехи твои и перекрестит на ночь. Он ждет свою Кэтрин, вспомни,

Кристабель, как ты толкнула его локтем, и показала пальцем на меня, ступающего по

веревке и играющего на флейте, чтобы заработать себе ежевечерние гроши на пиво и

сигареты, ты пихнула в бок своего мужа, подняла бровь и прошептала ему на ухо: «До

чего только жизнь не доводит людей!» И вы скрылись в своем авто, подняли вверх

зеркальные стекла. Вечерело.

Наконец, иным утром, когда моя умница из хорошей семьи, моя благородная

Кристабель возвращается с ночной смены из нашей каменоломни, я говорю ей: «Нам надо

расстаться». Мне – по канату вниз, к постоянно высмеиваемой тобой мещанской

обыденности, к общественному транспорту, к простым женщинам, из-за которых не

прыгнешь выше головы, не сиганешь через шлагбаум. Ты считаешь меня слабаком,

трусом, предателем, презренным и конченным. Я хочу вернуть тебя туда, откуда взял, на

твое законное место. «Я не мебель!» - крикнешь ты и запустишь в меня ножом, который я

нашел воткнутым в дерево в Черносадовском лесу, когда впервые пошел туда за грибами.

«Не смей решать за меня, где мне лучше!» - крикнешь ты, упадешь на наш жалкий диван в

рабочем плаще и разрыдаешься. Я буду что-то вполголоса аргументировать, ты

пристрелишь меня одним глазом из-под подушки, прежде чем заплакать снова, на

несколько часов кряду.

Потом потянутся долгие дни агонии. Их будет всего десять. Я буду смотреть в потолок,

ты – беспрерывно плакать. Поочередные походы на кухню, чтобы поговорить по телефону

тебе – с мужем, мне – с женой. И ты, Кристабель, так отчаянно пытаешься воззвать к моей

логике, к рациональности, ты дергаешь меня и призываешь сконцентрироваться, я же

ртутью расползаюсь по липкому линолеуму, я говорю тебе, что я – ртуть, и что то, что в

моей голове – ртуть. Ты смотришь в чашку с чаем, ты больше не ходишь на работу, ты на

больничном, ты пишешь наши фамилии на пятнадцати языках на обоях, пока я хожу в

каменоломню на смены.

– Ртуть, Дантес? – однажды говоришь ты.
– Как у тебя всегда все легко. Мне бы твою

ртуть. У меня никакой ртути. Только свинец. Свинцовые горы на плечах. Слышишь, как

хрустит? Вот-вот, и в голове, и на плечах – один свинец. Это почти физически тяжело.

А я не могу даже пошевелиться. Мы ходим в кафетерии на задворках Черных Садов, а

бытие утекает, подобно песку сквозь пальцы, прочь от нас, гремит железнодорожными

гробами на переездах, устукивая прочь, прочь от нас, мимо нас. И я начинаю плакать с

тобой, мы перестаем есть, теперь мы сидим на кухне и укорачиваем наши форменные

ремни. Я пишу смс своей жене, бог мой, как она по мне скучает. И бог мой, как я мог так

ошибиться и втянуть тебя во все это. Когда я возвращаюсь в комнату, ты уже спишь, я

обнимаю тебя и говорю во все твои тяжелые свинцовые горячеглазые сны: «Возвращайся

домой, Клеопатра».

Подписав документы о переходе на осенне-зимнюю навигацию, я иду домой вдоль

деревни, в которой до черта заборов, на этом месте я в сентябре выбил себе палец на ноге,

когда пнул с досады свой мобильный телефон, когда ты сказала, чтобы я катился к черту

вместе со своей женой. Я-то всегда старался хотя бы казаться либеральным, рулил

желтыми гоночными машинками на моем древнем компьютере, пока ты говорила по

телефону с Б. на кухне. Ты даже не сменила свой номер. Ты даже не собиралась менять

свой номер, а я всегда стремился выглядеть крайне либеральным и всё понимающим.

Датой, которую ты черным крестом вычеркиваешь в своем ежедневнике, я

возвращаюсь в наш дом после ночи в каменоломне, и не застаю в прихожей твоего серого

пальто и синего плаща. Не вижу твоих книг, гитар, пряжи; я сижу, не раздеваясь, на

тумбочке и думаю. Ты оставляешь мне на столе «Вместо письма» Маяковского (см.

Приложение 2). И я еле-еле его дочитываю, держа в руках тетрадный листочек, свинцово-

тяжелый, он ломает мои пальцы, он выбивает мои плечи, я прогибаюсь, сломанным

ураганным ветром шлагбаумом я ложусь на кровать, и начинается жизнь, и заканчивается

жизнь, и начинается жизнь.

* * *

«Уехала!

Как молоток

влетело в голову

отточенное слово,

вколочено напропалую!

– Задержите! Караул!

Не попрощался.

В Коджоры! –

Бегу по шпалам,

Кричу и падаю под ветер.

Все поезда

проносятся

над онемелым переносьем…»

(А.Крученых)

* * *

Я ничего не ем, и все подрезаю и подрезаю свой форменный ремень, думая, что есть

все-таки нужно, а то, не дай бог, не пройду медосмотр и меня уволят. Я превращаюсь в