Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

«Это осень винограда…»

Это осень винограда, осень – сон ее глубок! Благосклонная награда синеглазых лежебок! Осень — день густо-лиловый, сладость яблок и вина, осень персиков в столовой, синих полдней у окна. Вот какая эта осень! Вот какая эта блажь! А в киоске мы попросим красно-синий карандаш. Нарисуем небо синим, красным – листьев перепляс, а потом — замрем, застынем, не смежая зорких глаз.

ЛИСТВА

Ты хорошо рифмуешься, Листва! В тебе, янтарной, и в тебе, зеленой, всем трепетом Природы наделенной, торжественность законов естества, неповторимость истины влюбленной, бессмертья непреложные права. Когда оледенелые пределы сдает нам льдистый полюс напрокат, свои ладьи, ковчеги, каравеллы со стапелей спускает Листопад. По стольным городам и захолустьям, везде, где вихрь вступил в свои права, с верховий дальних к отдаленным устьям плывут твои флотилии, Листва! Я шелест твой, я шорох твой прославлю, и речь, и отрицанье немоты: как ты шумишь в осеннем Ярославле, как в Астрахани ниспадаешь ты! О, этот ворох, этот хрупкий ворох! Поблекшая трава на косогорах! О, этот город, чистый и льняной! И кажется, о волковских актерах здесь Прошлое беседует со мной. О, этот шелест, этот добрый шелест! Увядший лист прекрасен и суров, как крепостных актрис простая прелесть и живопись домашних маляров. А по весне – зеленая обнова, и вновь лазурь, и снова синева; а что если секрет искусства слова, и всяческих искусств первооснова, и вдохновений всех первооснова в тебе, тысячелетняя Листва?

КРЫЛЬЯ

Молодость, дай нам крылья!

Адам Мицкевич

Журавлиный рассвет, словно войско в сияющих латах, облака, облака, оклубившие горний предел: окрыленное племя, орлиное племя крылатых, я прославлю тебя, я прославлю твой звонкий удел. Я прославлю тебя, я приму твое легкое бремя, от обиды, и сглаза, и скорби, и смерти храним, – надвигается день, надвигается новое время, пусть же крылья твои затрепещут над сердцем моим! Пусть над сердцем моим затрепещут прозрачные крылья, над судьбиной моей, над одной из обычных судьбин! На земле листопад, на земле лопухи и будылья, нити бабьего лета белеют на гроздьях рябин. Разве я пригвожден, разве перержавевшие гвозди пригвоздили к порогу мою многогрешную грудь? Пусть мне губы сведет злая горечь рябиновых гроздий я хотел бы взлететь, я хотел бы крылами взмахнуть. Я крылами взмахну и, взмахнув молодыми крылами, полечу на восток, а потом на кровавый закат, а рябиновый сок – это вовсе не терпкое пламя, ибо горечь его – это горечь последних утрат. Это горечь утрат, это самая горькая кара за чужие грехи. Червоточина в теле плода. На земле листопад. И топорщатся крылья Икара, и седого Дедала минует большая беда. Расточаются хмари и ширится зыбкая просинь, и пушистые лисы ютятся в чащобе лесной, и сгущается синь, и внезапно кончается осень, и плаксивая осень сменяется вербной весной. В небе вьются стрижи. На карнизах щебечут касатки, и багровые грудки вздымает чета снегирей. На весеннем базаре уже открывают палатки, и серебряный мир громыхает у наших дверей. Приближается день. Приближается новое время. Облака, облака, облака замерцали во мгле. Над зеленой землей пронеслось журавлиное племя, сизокрылая радость прошла по зеленой земле. На зеленой земле наливаются пышные травы, разграфленная десть остывает на шатком столе, Долгожданное утро любви, и надежды, и славы, долгожданное утро шумит на зеленой земле.

«Душой постигни тишину…»

Душой постигни тишину лесного пестрого ковчега, где осень, осень или нега, или святой сюрприз ночлега, иль жизнь в оранжевом плену. Душой постигни тишину, как пробужденье первоснега или как обморок, весну предсказывающий, в тревоге. Душой войди в свои чертоги, где свет лелеет тишину!

«Когда сочится ветер сквозь листву…»

Когда сочится ветер сквозь листву, как сквозь иголки – моросящий дождик, мне кажется, что я еще живу, как одичалый выспренний художник, который жадно хочет говорить с далеким неосознанным потомством, который хочет воздух перерыть, как доблестный орган в соборе Домском! Потом стихает Осени пожар и виснет мост на всех своих опорах, – потом вплывает Осень-Госпожа в шатры лесов иль в их блаженный шорох и, в золотистом кружеве кружа, витает в торжествующих повторах! И в кружевом извитую листву вплетается завистливая дата: мне кажется, что я еще живу, как живописец истинный когда-то. Не долетают чайки до лесной глуши. И мне, пожалуй, только снится, что поклялась хвастливая синица над морем вспыхнуть листьев желтизной! Ах, сколько слез еще со мной, со мной, ах, сколько лет в душе моей теснится, – но поклялась надменная синица огнем тоски взметнуться над волной!

ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА

Это пятое время года, не как прочие времена: человеческая природа пробуждается ото сна. Голубеют земные реки, и, дурное успев побороть, всё хорошее в человеке обретает и кровь и плоть. Он опять не один на свете, неприкаянный нелюдим; он на звезды глядит, как дети, ну а мы на него глядим. Не запекшейся в сердце раной и не тем, как душой поник, – мы улыбкой его долгожданной утешаемся в некий миг! Он у неба не просит: «Сжалься!» весь он облако и земля; расцветают тонкие пальцы, словно веточки миндаля. Ты глядишь на меня, Природа, ну а я на тебя смотрю, – это пятое время года, неизвестное календарю! В это время года впервые обращается счастья круг, – в миг, когда говорят немые, обретают глухие слух. Это светлый миг лицезренья потаенных досель путей, – это радостный день прозренья всех слепых на планете всей. Это трех измерений бремя и четвертого – непокой, это в нашем земном эдеме пробужденье души людской.

МЕЖЗВЕЗДНЫЙ СТРАННИК

«Эпохою металла и стекла…»

Эпохою металла и стекла мы чванно называли нашу эру, но невозбранно наша кровь текла и наполняла мира полусферу: печаль мутила наши зеркала.

«Кони темной проседи…»

Кони темной проседи, дивной красоты в ночь вселенной вбросили алые хвосты: кони быстрой поступи, яростных примет мчатся високосными кольцами планет. Кони мои, лошади, кони первый класс, до чего ж хорошие челочки у вас, до чего ж отличные уши и бока, кони необычные, радость седока. Вас кормить не надобно, ваше стойло – ночь, темными шарадами вы летите прочь, темными загадками в темную судьбу, с голубыми прядками, с вызвездью на лбу.

«В юный мир весенних почек…»

В юный мир весенних почек, с тростью толстою в руке, он вступает, старый летчик в чесучовом пиджаке. Узкоплечий и сутулый, незаметный старичок – выступающие скулы и сухой пергамент щек. Что ж! Пошел восьмой десяток: жизнь была к нему добра, только пращуру крылатых на покой уже пора. А когда-то в день багряный, в золотое торжество неуклюжие «фарманы» поднимали и его. И народ обыкновенный расшумелся и притих, и гремел оркестр военный яркой медью духовых. А когда-то над Касторной, сталью рельс, травой полян проносился тенью черной незалатанный биплан. Тень крыла его ширяла по некошеной траве, слава след его теряла в горной синей мураве! Сел бы он, захлопнул дверцу, взвился б ввысь в небесный быт, да хромающее сердце подниматься не велит. И глядит он, старый летчик, сквозь сплетения ветвей, сквозь налив весенних почек, в ясный мир мечты своей: там, заламывая крылья, синеву беря в полон, пролетает эскадрилья реактивных веретен. И глядит он, авиатор, в синеву из-под руки, и за стеклами двойными слезы теплые легки.

«Между тем как вздыхает забота…»

Между тем как вздыхает забота в кузовах голубой тишины, — неким ангельским чувством полета небожители наделены. И о чем они плачут ночами, знают только лазурь да судьба; и как крылья у них за плечами вырастают земные гроба. Человек, обретающий крылья, дьяволеныш кошмаров земли, вознесись над бесплодною пылью и развейся, истаяв вдали. Перехожий, прохожий калика, не вступая с вселенною в спор, перед святостью Божьего лика опусти свой двусмысленный взор. Обреченному жить неохота, но в шатрах голубой тишины неким сказочным чувством полета небожители наделены!

ЯЩИК ПАНДОРЫ

Люблю деревянный ящик, эфирных приют голубей, веселый вокзал настоящих и выдуманных скорбей. Люблю стоголосое пенье, лингвистов таинственный вой, живые аккорды шопеньи над полузаснувшей Москвой. И это Попова наследство, волшебную эту молву, невнятную музыку детства печалью своей назову! Люблю я смычки лимитрофьи, тоску канифоли сберечь – Шопена лирический профиль, певцов замогильную речь! Вселенную снова облапив, разбив элегический лед, шеллачной пластинкой Шаляпин из пышного гроба встает. Люблю золотые раздоры, разрядов тревожную грусть — и весь этот Ящик Пандоры, как в детстве, учу наизусть.

ОБРАЗ КОРАБЛЯ

Не призрак длинного рубля влечет в далекие скитанья, а некий блеск, земное таянье и водный образ корабля. Он где-то там – на грани вод, описанный в житейских книгах, он где-то там – на грани вод, в атмосферических веригах еще не узнанный – плывет. Не призрак длинного рубля меня влечет в простор стихии, а подчиненный мусикии, предвечный, как зрачки сухие, морозный образ корабля. Плыви. Отчаливай. Звени. Томись в девическом законе и в паруса на небосклоне лазурь безумья заверни!