Я человек эпохи Миннезанга: Стихотворения

«СВИСС МЭЙД»

Твои глаза такие карие, ресницы – перекличка флейт. А время делают в Швейцарии: «Свисс мэйд». Сверкают выпуклыми линзами голубоглазые очки, склоняются над механизмами женевские часовщики. Склоняются над циферблатами, наводят блик на круг: беспрекословней ультиматума движенья умудренных рук. Мы сквозь мерцающие просеки на узких лыжах проскользим, – круговращаются колесики, вгрызаясь в толщу русских зим. Но за метелицей метелица промчится в памяти людской, пока пурга не перемелется, не станет снежною мукой. Покамест хлопья ноздреватые не превратятся в зыбь и хлябь, пока веселые оратаи не взмечут утреннюю зябь. И зимы врозь… чернеет остов их: им нужен снег, как нервам бром. Но увядает медь волос твоих, овеянная серебром. Но потускнели темно-карие и смолкла перекличка флейт. А время делают в Швейцарии: «Свисс мэйд».

«Пела прелестная юная женщина…»

Пела прелестная юная женщина, пела с открытой эстрады в саду, чуточку нагло, немного застенчиво, людям в забаву, себе на беду. Глядя в партер, как в огромное зеркало, голое вздергивала плечо, каждое русское слово коверкала, но становилась милее еще. Ведь от Варшавы до Клязьмы и Сетуни были мы все от нее без ума, и показалось нам, что с кастаньетами к нам приближается Нежность сама. Нежность беспечная, резвая, краткая, тополя нежность и нежность ольхи, нежность, с которой, склонясь над тетрадками, в юности мы сочиняли стихи. Женская нежность в ее неизбежности, сколько в ней было любви и тепла, сколько в ней было покорной мятежности, страсти, тревоги, сожженной дотла! Стала листва серебриться на тополе, в кроне запутался дальний рассвет. Громко, отчаянно люди захлопали, и поклонилась певица в ответ. Нет, не заморской изысканной новости яростно рукоплескали они: нежности – той, что нужнее суровости, нежности – той, что бессмертью сродни.

ПЕЧАЛЬ СТЕКЛА ПО АМАЛЬГАМЕ

Любви не верь, не верь тревоге, ты только зверь с большой дороги. Ты только мгла, над городами печаль стекла по амальгаме. Ты видишь свет на небе вещем: тропе побед мы рукоплещем. Тропе утрат, тропе страданий судьбе отрад и назиданий. Живи, живи, любви не веря, смешной любви ночного зверя!

СИНИЙ ВЕЧЕР

Синий вечер за окном, за окном снега, – а у нас есть теплый дом: тех, кто нынче в доме том, не страшит пурга. Синий вечер за окном. Синяя пурга.

«Понимаешь, я твой номер…»

Понимаешь, я твой номер повторяю как молитву, а беда, когда молиться начинают доктора: как студентка на экзамен, как охотник на ловитву выхожу, а вслед несется: «Эй, ни пуха, ни пера!» Почему мы излагаем пожелание удачи в выражениях, сулящих неудачливый исход? Потому что в нашем сердце всё иначе, всё иначе, всё не так, как в умных книжках, а совсем наоборот. Ибо с ним, бессонным, вровень встали губы, встали брови, встали милые, хмельные, чуть раскосые глаза: выше паддуг, выше кровель встал ПОДОБЕНЬ, встал, огромен, встал с бессонным сердцем вровень и завлек и истерзал! Словом – ласки, глазки, сказки, и завязки, и подвязки, впрочем, эти неувязки не изменят наших душ. Я охотно подчиняюсь изумительной указке: ничего, что ты хитрее, чем покойная Нитуш! Перепутаны резоны, резонерам здесь не место, честь и место тем, чей разум весь в эмоциях утоп. Я не знаю, что известно иль, быть может, неизвестно, знаю только, что тревожны серпантины горных троп. Но взлелеяны надежды, зеленеющие шкуркой той прекрасной Василисы, что лягушкою была. Я от радости заржал бы, я заржал бы Сивкой-Буркой если б ты свою взаимность мне без спора отдала. Впрочем, это слишком много. Не испытывайте бога, ну, того божка, который с крылышками за спиной. Я – в душе моей тревога – мнусь у самого порога: не коснуться ли фарфора этой кнопки неземной? Я в Москве – в родной столице, в суете тысячелицей, я в Москве – в Первопрестольной, я в не верящей слезам! Дверь скрипит – и я вздыхаю, я вздыхаю богомольно, мне, подобно Алладину, отворяется Сезам!

«Писать за сонетом – спокойный сонет…»

Писать за сонетом – спокойный сонет, вынашивать рифмы простые о том, что на свете влюбленности нет, а есть только страсти пустые. Но, может быть, моря застенчивый свет и мне омывает ладони? И ежели так, справедливости нет в подобном скептическом тоне!

«Площадки, перила и марши…»

Площадки, перила и марши, а ты на шестом этаже. Когда-нибудь стану я старше, но трудно и нынче уже взбираться на кручу такую, одышкой подъем оплатив: тебя испугать я рискую, сопя, словно локомотив. О сердце, ты хрупко и робко, и доля твоя нелегка… Розетка увенчана кнопкой, фарфоровой кнопкой звонка. Вонжусь указательным пальцем в розетку – звонок дребезжит, звонок убеждает: ну сжалься, не будь же тверда, как самшит. И переговоры в прихожей… Ты в платье, похожем на дождь, из желтой вискозы, похожей на шум апельсиновых рощ, где к цитрусу ластится цитрус, шепча: «Генацвале, кацо», где женственна мудрая хитрость и сонны вращения солнц, где в душную ночь ликований, трезва, а отнюдь не хмельна, смышленая, как Чиковани, выходит пройтиться луна. Служившее правдой и верой окно открывается в мир, плывет по Москве-реке серой замурзанный грязный буксир. А трубы окраинных фабрик и створки трамвайных депо так хмуры, как будто декабрь их не выпустил и до сих пор. На шее, покорно склоненной, зазорно ль сомкнуться рукам? И в темени прядью рожденной исчезли буксир и река. На шее, покорно склоненной, зазорно ль сомкнуться рукам? И гипсовая Юнона в углу улыбнулась слегка. Ковры по-ирански тиранят кораны персидской тоски, и ориентальный орнамент смеется во все завитки. Но пусть улыбается мебель, ведь вовсе не наша вина, что мы на земле ли, на небе ль, что сладко и совестно нам, предавшись немому веселью, вращаться в истоме слепой вальсирующей каруселью над ярмарочной толпой.

«Милый друг, милый друг…»

Милый друг, милый друг, ты тревога и испуг, у тебя не очень много песен, много больше слез, — ты лобзание взасос и железная тревога, – насыпь, насыпь, семафор, нежность в духоте купейной, – ниже сумеречных гор пролетел дымок кофейный, – снова шорох, снова плач, песен – нет, не очень много, – не коньяк, не спотыкач, а железная дорога, а дымок, дымок, дымок, черных верст трехзначный номер, утомительный итог, слепота в чужой глаукоме. Это темная вода заливает нам зеницы, — нежность больше не приснится, не проснется никогда!

«Мы сидим на скамье, неширокой и пепельно-серой…»

Мы сидим на скамье, неширокой и пепельно-серой, крытой масляной краской, унылой и гладкой скамье. Мы сидим на скамье, вросшей в сизые слякоти сквера, а на спинке скамьи кто-то вырезал: «ЩАСТИЯ НЕТ НА ЗЕМЛЕ…» В назидание ищущим женщинам, в поученье нашедшим мужчинам на простой деревянной податливой спинке скамьи кто-то вырезал грустное мотто – и, скорее всего, перочинным: дескать, нет – и не надо, не пыжьтесь, родные мои! А к ограде зеленой некий храм незаметно причалил, колокольня – сквозняк – темный колокол без языка. Православные маковки в пасмурном небе торчали, как тугие пучки иудейского чеснока. Я был очень взъерошенным, грустным, смешным и болтливым (но и доли десятой того, что хотел, не сказал). Я глядел в твои карие с зеленоватым отливом, я глядел в нехорошие, в разобиженные глаза. Я не мог, не умел, не хотел подчиниться осенним резонам, и никто нас не видел, никто нас не слышал, никто… Ты была со мной рядом – в мохнатом и демисезонном, цвета листьев опавших, просторном и теплом пальто. Дорогая, любимая, не истязай и не мучай, да, я гадкий, я злюка – и всё же я меньшее зло: счастья нет на земле – видишь, вот я какой невезучий, и тебе в этой жизни едва ли, едва ли везло! Я тебя не желал, не томил, не хотел, не тревожил, а уж на сентименты был и вовсе отчаянно скуп… Между прочим, ты знаешь – наши лица немножко похожи: те же горькие складки в уголках покореженных губ. Я люблю тебя грустной, и хмурой, и заплаканной, и усталой, некрасивой, зареванной, жалкой – ежедневной, обычной, любой, потому что ты стала тоской, потому что исканьем ты стала, потому что ты стала любовью, потому что ты стала судьбой. Может, это ошибка, ну просто сплошная оплошность, и однако, однако – нам не в чем друг друга винить! Жаль, что нет пушкаря, – вот под этой сентенцией пошлой нам бы надо бы сняться и снимок навек сохранить.

«На асфальте сером – желтизна…»

На асфальте сером – желтизна листьев сентября. Осень, осень…. Сердцу грудь тесна: ну и зря! Как щемит оно, ох, как щемит, сумрак осветив, как оно вплывает в строгий ритм, в пагубный мотив! Нет, не стоит надрываться зря, сердцу грудь тесна. На асфальте сером – желтизна листьев сентября. Осень бурая и зелень трав, непроглядь ночей, тьма непроходимая ночей, вздохи тягачей. Есть в районе новом странный дом, розовый содом, мы одни с печалью и стыдом в бедном доме том. Мы одни с тобою — я да ты – в путах темноты…

«О, кто б меня мог уберечь…»

О, кто б меня мог уберечь от моря – Таласса, Таласса! – от горя, от смертного часа разлук, расставаний и встреч? От рокота мутной реки, от шороха трудной строки, от Мойры (усталая пряха!), от скорби, от вечного шаха, от слез, от прощального взмаха твоей загорелой руки? А только пока я с тобой и вправе шутить и смеяться, и рельсы еще не змеятся, и сосны не мчатся гурьбой навстречу, навстречу, навстречу трубе, колесу, шатуну, – а только, спугнув тишину, я вовсе тебе не перечу. А только прости да прощай, а мне до иных побережий. Почаще пиши, да пореже в печали свои посвящай. Вот так, не ропщи, не перечь, ни всхлипа, ни плача, ни пляса, а время – оно седовласо, залечит, но ты не перечь. О, кто б меня мог уберечь от моря – Таласса, Таласса! – от горя, от смертного часа, от этих обмякнувших плеч – о, кто б меня мог уберечь?

УВЕРУЙ

Любимая, прости, любимая, уверуй в пришествие весны и в щебет птичьих стай: за добрые дела воздай мне полной мерой, а за грехи вдвойне воздай! Воздай, и обуздай, и дай любое имя, – смешные имена бывают у людей, – взгляни в глаза мои разумными своими, возьми меня в полон, княжи и володей! Возьми меня в полон: я буду жить в полоне, ты видишь – я опять к руке твоей приник, я губы погрузил в тепло твоей ладони, твой мальчик, твой двойник, твой робкий ученик. И шепчется листва, и юность быстротечна, и светит кроткий взгляд из-под усталых век; а ты не грешница, ты только человечна, ты только женщина, ты только человек.