Я - душа Станислаф!
Шрифт:
На железнодорожном вокзале Кенигсбрюка мы с Мартой ненадолго расстались. Меня в ее земной жизни не было, да и каждый прибыл сюда за своим.
Я стоял на платформе, впереди меня – две полосы подъездных путей, и на одной из них стояла, очень-очень давно, электричка, в которой отец Станислафа целовался с Леной Акименко, или Якименко, из Днепропетровска. Они встречались тайно, но в личное время ефрейтора-танкиста. И, тем не менее, дочь полкового связиста покидала территорию части свободно, а ефрейтор – самовольно. По-другому – никак! И за это, по прибытию в роту, ему объявляли перед строем таких же голодных на романтику солдат СА наряды вне очереди. Поэтому, чистка картошки в столовой, мытье посуды и полов – ночи напролет, всю зиму, весну и почти все лето. И звание младшего сержанта, заслуженное, как отличнику боевой и политической
Но Лена разбила сердце тогда еще не благородному Атосу, а он ей – губу, залепив пощечину, когда застал ее на спортивной площадке, целующейся со светловолосым молоденьким прапорщиком. Тогда, с головы «прапора» слетела фуражка и покатилась, Лена вскрикнула от неожиданности, заревела: «За что, я ведь ничего тебе не обещала?!», – ее кавалер выхватил из кобуры пистолет «Макарова» и ткнул ствол молодому Атосу в лоб. Атос, дыша болью и яростью, отвел от себя пистолет и сказал прапорщику: «Самое сладкое в жизни мужчины – это женщина, самое горькое – правда о себе!». Это был первый афоризм отца Станислафа. Ему надиктовали его в тот момент горечь обманутого ложью и оскверненного изменой чувства.
Это случилось по ту сторону подъездных путей, где-то там – за полосой высоких и густых деревьев. Туда мы и направились с Мартой, когда она вернулась.
От воинской части мало что осталось. Два полуразрушенных трехэтажных здания казарм, напротив – фундаментная кладка и стена с входом в столовую. По правую сторону от нее заросло и обросло тополями еще какое-то покосившее строение, по левую виднелся пьедестал. Видимо, на нем и стоял танк Т-34, самый первый, купленный на деньги, собранные товарищами из Монголии для бойцов Красной Армии в Великую Отечественную войну. Кругом – строительный и хозяйственный мусор. Была, осталась ли, под ногами гранитная брусчатка, которая только и могла выдерживать вес одного лишь Т-62М в сорок тонн, определить было сложно из-за слежавшейся грязи, да и незачем. Желание отца Станислафа, побывать здесь еще раз, осуществила душа его сына. Это – главное. И дальше по территории бывшей военной части мы пробираться не стали.
Возвращались к железнодорожному вокзалу без особо грустных впечатлений. Впечатлял, к тому же, позитивом, контраст между тем, что оставалось у нас за спинами и тем, что видели и куда возвращались. Станислаф часто слышал, а я запомнил: «Прошлое прожито, как прожито, и настоящему незачем обворачиваться, если знаешь и, главное, сумеешь прожить лучше». …Да, – его отец!
Вошли в ближайшую от нас электричку и уселись на мягкие сидения, покрытые светло-серым кожзаменителем. Марта расположилась с одной стороны вагона, я – на другой. Сидения в виде пуфика на никелированных ножках на три посадочных места. Каждое место зримо перетяжкой, спинка высокая и под углом – красиво и удобно. Удобно еще и потому, что пуфы, с каждой стороны вагона, выставлены на вход, над входом – плазменный монитор. То есть, сел – смотри, или слушай, и никто не потревожит взглядом напротив. Хотелось просто сидеть на мягком и удобном сидении, в чистоте и аккуратности дизайна вагона, ни о чем не думать, и покатить прямо в нулевой уровень. А Марта, точно провидица, сначала, что-то и где-то нажала – и спинка пуфа плавно опустилась, она прилегла, потом, заговорила ко мне, тоскуя взглядом и не пытаясь унять грусть в голосе:
– Станислаф, – она впервые обратилась ко мне без «душа», – неужели это все, что я смогла сделать для Марты, – и впервые обращалась от себя, души Марта, – неужели – все?! …Все, на что я способна? …Смалодушничала, а она покончила с собой. Лишь после этого я осознала, как поступила, и из времени, когда она была еще жива, пришла к ее дому просить прощения. Чем я лучше тогда от Разифа, Эгле, Мераба? Или они и души Нордина, Агне и Лики убили? …Нет, не убили, и мы это с тобой знаем…
– А еще знаем, – прервал я Марту, – мы в Вечность, и Вселенная нас не судит ни за безволие, ни за малодушие, ни за преднамеренное убийство. За что, кстати, отбывает тюремный срок отец Марты! Хотя и это мы знаем: он убил по неосторожности. И, как я понимаю, он, тем не менее, не убийца. Смотри, что получается: он любил Марту, а убил любовь Эриха к ней. И выстрелил, как ты сама рассказывал, прямо в сердце. Ни в плечо, ни в шею, ни куда-то еще. Случайность? А наш мегрел? Мераб любил и ненавидел
в одночасье! Любил Лику, но любил исключительно себя в ней, потому ненавидел любовь за безответность. Заметь, ненавидел свою же любовь!..– Тебе бы кроссворды составлять на тему любви и ненависти, – заметила, как я и просил, Марта.
– Смеешься? А во мне есть мысль, способная объяснить, возможно, почему я так сложно изъясняюсь: наследственность гораздо весомее обрекает на что-то, нежели одаривает чем-то! Только я считаю, что меня все же одарили… – слушай дальше.
Станислав не только запомнил, но и записал в своем личном дневнике, что однажды сказал ему его отец: «У Бога и у Дьявола есть лишь руки человечьи, оттого исключительно на наших ладонях – все!.. Или мы сжимаем это в кулак, или добродушно отдаем». Так вот, муж Марты, Эрих, принял смерть из ладони твоего отца, тела Нордина, Агне и Лики – из кулаков Разифа, Эгле и Мераба. Условно, конечно – кулаки, ладони, и все же…
– А твоего тела и тела Ренаты, чьи руки и с какими намерениями коснулись? Из заключения пожарной службы возгорание в комнате Ренаты произошло в результате чего-то там с проводами.
– Но, Марта, это все – руки человечьи! Ко всему, к чему прикасается человек, умирает и, кого раньше – кого позже, оно самого умертвляет или убивает, и только его душа неприкосновенна ни для кого – ни для чего.
– Это кто сказал?
– Догадайся с двух раз.
– Беда не в том, что мы любим… Или?..
– Или!.. Я подумал сейчас: а жизнь ведь метит людей для смерти. Глупо и не оригинально, понимаю, но зачем она это делает?
– Если только она!..
– …Она, Марта, она! Ведь человек с момента своего рождения умирает телом, да все равно не бережет его. Что он только с ним не делает! Может быть, и поэтому… Меня с детсада учили уму-разуму: в здоровом теле – здоровый дух…
– И я об этом слышала. А теперь ты будешь утверждать, что тело болеет исключительно душой, а душу лечат не в церквях.
– Точно! Но хватит об этом.
– Хватит, так хватит, – безвольно согласилась Марта.
Марта приподнялась на локтях, забросила одну ногу на другую, будто не лежала, а сидела, и с придыханием пригладила полы кремового платья, тонкого и прозрачного.
– Иди ко мне, – как-то волшебно прозвучал ее голос, – я знаю, что еще мы можем сделать для Марты и Станислафа, и для себя тоже.
Ее руки приглашали: подойди, она смотрела на меня так чувственно в своем ожидании, будто бы знала, что она такое в моем, воображаемом, настоящем. А я боялся наслаждения ею, оно пугало меня и восторгало в одночасье. Всего шаг – к нему, а я не мог сделать и полшага. Во мне была мальчишеская отвага Станислава, но с ней он умирал, не оставив мне даже юношеской решительности. Как вдруг, что-то во мне отказалось ждать, бороться, спориться, быть слабым и нерешительным – толкнуло к Марте. Она отдала мне свои губы, мои пальцы коснулись полы ее кремового платья. Марта закрыла глаза, и скользящая по ее телу прозрачная ткань растаяла на ее упругом и гибком теле…
От Автора.
Ах, как же это было!.. Как было…, и впервые у души подростка, больше юноши, мечтавшего фантазиями! Марта приняла его в себя так глубоко и настолько долго, как глубоко было ее желание принадлежать только ему одному и насколько долго его мальчишеское счастье ее ласкало, целовало и боготворило. Он не мог успокоиться: снова и снова не ласкать ее, не целовать, не боготворить – каким маленьким притаилось в нем это потаенное желание после смерти тела Станислафа, каким испуганным и непонимающим, зачем оно теперь, молчало, как тут – Марта!..
Одно тело, те же глаза, губы, волосы, томящийся в дыхании вздох наслаждения, а Марты, передавая его одна другой, лишь похожие и все желанные: Марта школьница, еще стыдясь своего желания, прикрывает рукой ему глаза, но помогает себя раздевать…, Марта студентка, в зеленом колпаке хирурга и в тонких дымчато-черных чулках под пояс… – так вот ты какой, наряд неги…, Марта во ржи волос и в серебре кружевного халатика, манящая пальчиком…
Марта – его первая чувственная сказка в Вечности, с иллюстрациями авторства искушения и соблазна! И здесь, на нежно-зеленом и мягком пуфе вагона электрички немецкого города Кенигсбрюк земли Саксония, душа Станислаф читал с упоением эту сказку блаженства, дыша восторгом.