Яшмовая трость

Высшей точкой и одновременно итогом русской жизни Анри де Ренье стало девятнадцатитомное собрание его прозы, выпущенное ленинградским издательством «Academia» в 1923— 1926 годах; оно легло и в основу нашего издания. Тогда, в середине двадцатых, читатель получил не просто полно и профессионально переведенного Ренье — свои, во многом отличные друг от друга интерпретации его творчества предложили крупнейшие русские поэты Федор Сологуб, Михаил Кузмин и Максимилиан Волошин, видные ученые-филологи — Борис Кржевский и Александр Смирнов, классик отечественного перевода Михаил Лозинский. Если же вспомнить и о стихах Ренье, первая попытка собрать которые предпринята в настоящем издании, то картина получится еще более пестрой. В любви к французскому поэту объединились Ольга Чюмина, поэт «академической школы», и неутомимый реформатор Валерий Брюсов, опальный социалист Илья Эренбург и камергер Иван Тхоржевский, раскаявшийся футурист Бенедикт Лившиц и нераскаявшийся — Игорь Северянин...

Такое почти что сказочное изобилие не могло, конечно, возникнуть на пустом месте — ему предшествовала пусть недолгая, но Триумфальная карьера Ренье у русской читающей публики. Еще в 1914 году, рецензируя издание «Маркиза д'Амеркера» в переводе Максимилиана Волошина, Б.M. Эйхенбаум сомневался: «Вряд ли полюбят в России этого самого французского из французских писателей», — однако уже в скором времени стало ясно, что опасениям этим оправдаться не суждено. Десять лет спустя для А.А. Смирнова, автора вступительной статьи к уже упоминавшемуся девятнадцатитомнику, Ренье — «один из самых крупных мастеров слова, каких знает мировая литература»; сравнение Ренье и Пушкина, на наш теперешний слух невозможное, в литературе того времени стало едва ли не ходовым.

Впрочем, далеко не все отзывы были столь восторженными. «Какая скучная, ненужная буржуазная глупость», — написал Блок на полях номера журнала «Аполлон» с волошинским переводом новеллы «Знак ключа и креста». А вот как пересказывает содержание только что вышедшей «Амфисбены» Евг. Адамов (псевдоним Е.А. Френкеля), рецензент журнала «Современный мир» — цитадели реализма, опубликовавшей знаменитого арцыбашевского «Санина»: «Апофеозу «настоящей» любви предпослано в романе слишком много колебаний, сомнений и нерешительности героя: он надоедает, в конце концов, читателю еще больше, чем своей даме». Наконец, в 1926 году Маяковский сетует на скудность прилавков книжного магазина «Бакинский рабочий» — одни зарубежные авторы, бакинскому рабочему вовсе не интересные: Ренье, Дюамель, Маргерит. «Русский, так и то Грин».

Были, как видим, и хула, и хвала. Не было одного — равнодушия. Свое мнение о творчестве Анри де Ренье оставил нам практически каждый крупный писатель той эпохи.

2

Первые упоминания о Ренье появляются в отечественной печати на самом рубеже девяностых годов, на волне нарастающего интереса к творчеству французских символистов. В знаменитой статье Зинаиды Венгеровой «Поэты-символисты во Франции. Верлен, Малларме, Рембо, Лафорг, Мореас» (той самой, которая, по воспоминаниям В.Я. Брюсова, явилась для него «целым откровением») в сентябрьской книжке «Вестника Европы» за 1892 год имя поэта упомянуто в конце довольно длинного списка молодых авторов-символистов «с большими или меньшими правами на известность». В дальнейшем Зинаида Афанасьевна — известный критик и литературовед, специалист по европейской словесности — явилась одним из первых в России пропагандистов творчества Ренье. В том же «Вестнике Европы», где она вела постоянную рубрику «Новости иностранной литературы», а затем и в религиозно-философском журнале «Новый путь» З.А. Венгерова подробно и оперативно рецензирует романы «Полуночная свадьба», «Каникулы скромного молодого человека», пьесу «Терзания Сганареля» и др. — в начале века литературные новости доходили в Россию куда быстрей, чем теперь. Из этих рецензий выросла статья «Анри де Ренье», вошедшая во второй выпуск «Литературных характеристик» Венгеровой (1905), — интересная попытка поставить писателя перед судом русской религиозной мысли. Основу мировоззрения Ренье критик видит в противоречии между характерным для символистов порывом за пределы чувственного мира — и неизлечимой страстью ко всему минутному, преходящему, способному получить истинную цену только «с точки зрения вечности». «Мистические отражения без напряжения мистической мысли, без живого отношения к божественному началу бытия — таково проклятие, тяготеющее над современной французской поэзией, — утверждает Венгерова, — и мы увидим на примере Ренье, к какой раздвоенности и безысходности это приводит».

Приблизительно тогда же имя Ренье попадает в поле зрения первых русских символистов, внимательно следивших за творчеством своих французских собратьев. Свидетельство тому — дневник молодого Брюсова, дающий яркое представление об интеллектуальной атмосфере той эпохи. В декабре 1898 года, после знакомства с Иваном Коневским — талантливейшим поэтом круга символистов, трагически погибшим в двадцатитрехлетнем возрасте [14] , Брюсов записывает: «Был у Ореуса (настоящая фамилия Коневского. — >В. Ш.); весь занят новейшими французскими поэтами — Вьеле-Гриффен, Ренье, Верхарн»; в следующем году, описывая встречу с поэтом и переводчиком С.А. Поляковым, будущим редактором-издателем «Весов»: «...читает Верлена, Верхарна, Ренье». А вот конспект беседы еще с одним поэтом символистской ориентации — С.Л. Рафаловичем, датированный 1902 г.: «Говорили с ним о Верхарне, Гриффене, Ренье, Стефане Георге, Гофманстале, Мюссе etc.».

14

В числе первых литературных опытов Коневского были переводы из французских символистов и, в частности, из Ренье. В архиве поэта осталось также написанное в 1897 году обширное исследование «Стихотворная лирика в современной Франции».

Как видим, образ Ренье еще не приобрел индивидуальных черт — он воспринимается только как один из представителей «символистской когорты», творчество которой было для брюсовского круга последним словом европейской культуры. Подобный тип мышления («полочками книг», по язвительному замечанию Андрея Белого) был характерен не только для Брюсова лично, но и для эпохи в целом: как всякое зарождающееся направление в искусстве, русский символизм стремился к «переоценке ценностей» всей предшествующей культуры, к набору соратников как среди ныне живущих, так и среди давно умерших писателей. Именно это, думается, вызвало к жизни многочисленные брюсовские антологии, две из которых. «Французские лирики ХІХ века» (первое издание — 1909 г., второе, в составе 21 тома Полного собрания сочинений и переводов — 1913 г.) и «Разноцветные каменья. Книга маленьких рассказов» (1914) — включали также произведения Ренье. Кстати сказать, рассказ «Кентавр», вошедший в «Разноцветные каменья», впервые был напечатан еще в 1903 г. в журнале символистов «Новый путь» (переводчик укрылся за весьма прозрачными инициалами В. Б.) — это был первый русский перевод прозы Ренье [15] .

15

Пример «Кентавра» показывает, с каким вниманием следили в России за литературной продукцией французских символистов: рассказ приведен в первоначальной редакции, опубликованной в «RevuedeParis» в 1897 г. (впоследствии вошел в «Яшмовую трость»).

Что же касается его стихов, то честь их открытия для отечественного читателя принадлежит не символистам, а их предшественникам — поэтам 80—90-х годов ХІХ в., «самого темного времени в истории русской поэзии». Лауреат Академической премии Ольга Николаевна Чюмина, в чьем оригинальном творчестве «песни печали» уживались с боевой журнальной сатирой, казалось бы, не должна была иметь никаких точек соприкосновения с символистским кругом — однако именно она в 1901 году публикует в «Вестнике иностранной литературы» (N 1) превосходный перевод стихотворения «Надпись над воротами, ведущими к морю» из сборника «Игры поселян и богов». Переводы Ольги Чюминой положили начало прочной традиции: с той поры почти все русские переводчики Ренье сами были незаурядными поэтами. Не имея возможности назвать всех, укажем на Аполлона Коринфского, Иннокентия Анненского, а также на куда менее известных Сергея Боброва и Александра Биска.

В 1904 году в Москве при ближайшем участии Брюсова начинает выходить ежемесячник «Весы» — знаменитый журнал, ставший главным литературным органом русского символизма в пору его расцвета. Со свойственной ему энергией Брюсов берется за осуществление давней мечты — включить новую русскую литературу в широкий европейский контекст: не случайно в первой же редакционной статье содержится перечисление изданий, как бы послуживших «Весам» образцом, — в их числе «Меркюр де Франс» Реми де Гурмона, в котором, к слову сказать, сотрудничал и Ренье. Особое внимание в «Весах» уделяется подробным разборам западных литературных новинок, зачастую написанным иностранными корреспондентами. Так, в 1905 г. в журнале появляется рецензия на роман Ренье «Живое прошлое», перепечатанная из «Меркюр де Франс» (N 4), а в следующем году — отзыв знаменитого бельгийского поэта Рене Гиля на «Крылатую сандалию» (N 6). Образ Ренье понемногу входит в сознание русского читателя, приобретая, словно под увеличительным стеклом, живые, человеческие черты: вот уже французский писатель Жан де Гурмон пересказывает на страницах «Весов» (1908, N 7) свой разговор с Ренье на ступенях парижской церкви Святого Франциска-Ксаверия, а тремя годами раньше, рецензируя в газете «Русь» (18 марта) вернисаж Салона Независимых, Максимилиан Волошин дает мимоходом портретную зарисовку Ренье — «парижанина с головы до ног, с бледным аристократическим лицом, с моноклем, русыми усами, безукоризненным цилиндром и свободно спадающим модным пальто».

3

В воспоминаниях о М.А. Волошине «Живое о живом» Марина Цветаева рассказывает: «Макс всегда был под ударом какого-нибудь писателя, с которым уже тогда живым или мертвым, ни на миг не расставался и которого внушал — всем. В данный час его жизни этим живым или мертвым был Анри де Ренье, которого он мне с первой встречи и подарил — как самое дорогое, очередное самое дорогое». Дело происходило в 1911 году, упоминаемый роман — «Встречи г-на де Брео». Проницательнейшая Цветаева ошиблась: «очередное самое дорогое» было отнюдь не очередным, а настоящим. За несколько недель до смерти в июне 1932 г., отвечая на вопрос анкеты: «Назовите вечную, неизменяемую цепь поэтов, о которых Вы можете сказать, что любите их исключительно и неотступно», Волошин перечислил всего три имени зарубежных авторов: Вилье де Лиль-Адан, Поль Клодель, Анри де Ренье.

На протяжении многих лет Ренье оставался в числе «вечных спутников» Волошина, одним из постоянных героев его статей и заметок — от рецензии 1905 г. на «Живое прошлое» до поздней статьи «Анри де Ренье», многие годы остававшейся в архиве писателя. В промежутке — знаменитая лекция «Аполлон и мышь (творчество Анри де Ренье)», прочитанная 3 марта 1909 г. в здании Первого кадетского корпуса в Петербурге (среди слушателей были Брюсов и Анненский), а также программная статья «Анри де Ренье» (впервые — «Аполлон», 1910, N 4). И в статье, и особенно в лекции Волошин развивает предложенную Ницше концепцию деления искусства на «аполлиническое» — гармоническое, разумнее — и «дионисийское» — оргиастическое и страстное. Безоговорочно относя Ренье к «жрецам Аполлона», Волошин обнажает в его творчестве «горькое сознание своей мгновенности, своей преходимости», лежащее «в глубине аполлинического духа, который часто и настойчиво в самые ясные моменты свои возвращается к этой мысли».

Мне кажется, не случайно Волошин берется за перевод именно «Маркиза д'Амеркёра» — шедевра ранней прозы Ренье, в котором страстная любовь писателя ко всему конечному, преходящему достигает своего высшего выражения. В этих семи небольших рассказах, связанных только образом главного героя (его фамилию — Amercoeur — приблизительно можно перевести на русский как «с горьким сердцем»), сюжет играет второстепенную роль, между тем как на первый план выступает «фон» — непрерывный поток деталей, образов, отдельных ощущений — недаром Волошин сравнивает стиль Ренье с текучей водой. Порою писатель, зачарованный изменчивой красотой мира, прямо сбивается на перечисление, словно средневековый хронист: «Разные чужеземные люди подымались на палубу. Мы принимали бородатых людей в одеждах из жирной кожи... Желтые и церемонные карлики предлагали нам шелковые коконы, резную слоновую кость, лаковые вещи и вырезанных из нефрита, похожего на лягушачью икру, насекомых и божков; негры протягивали нам легкие перья, осыпанные золотой пылью, а с одного уединенного острова прибыли к нам женщины с зеленоватой кожей, и они плясали, жонглируя красными губками».