Яшмовая трость

Останови свой шаг у моего порога

И, руку протянув, взгляни в мои глаза.

Садись сюда, к огню. В твоем плаще широком —

Дыхание ветров и солнцем полных вод,

Как будто ты идешь в скитаньи одиноком,

И жест твоих бесед твердит одно: вперед.

Ах, сам в былые дни пленялся вдохновеньем:

Идти, идти и петь на встречу ярких дней,

И жил я в те года прекрасным опьяненьем

Свободной юности, зовущей в даль морей.

Теперь, когда мой век мне тяжко лег на плечи,

Вплел седину в виски, привесил груз к ногам,

Я молча слушаю восторженные речи,

И, кажется — домой я возвратился сам.

О, власть мечты! Я вновь вяжу ремни сандалий,

И посох мой звенит кремнистою тропой,

И вновь лазурные открылись сердцу дали,

Трепещет кипарис и дышит лавр живой.

Река, царица вод, на луговом просторе

Под солнцем чешую извилисто кладет

И, дельту расщепив, свободно входит в море,

Чтоб слить в густую синь лазурь и небосвод.

За пенною дугой лазурного залива

Маяк и волнорез, и суетливый порт.

Как спрут тысячерук, огромный и счастливый,

Здесь город на груди покатых гор простерт.

На улицах, в порту, где бродит приключенье

Найду ли я ключи к Воротам на Восток?

Иль, море позабыв, горячие каменья

Услышу под ступней, как ветер одинок?

Но пусть глазам моим дарит очарованье

Лишь ты, мечте моей сужденная страна.

Все счастье дальних стран слито в твоем дыханьи,

Эллада, древний Рим и наши времена.

И меру эллинов, и Рима шаг упорный

Ты воплотил в себе, и замкнут, и широк —

Прованс, страна моя, морской, равнинный горный,

Где ключ — всегда фонтан, ручей — всегда поток!

Ты, путник дорогой, мне возвративший внове

Горячий отсвет дней, которых больше нет,

Все те ж они, скажи, мечта моей любови,

Увижу ли я их, стремясь тебе вослед?

Скажи, никто не стер кощунственно и жадно

Душистой той страны, приюта аонид,

Где нет у ветра слез, где влага рек прохладна,

Где все полно огня, все блещет и горит?

Пусть все ведут к ней путь в дни юности кипящей,

Как это делал я, как сделает другой,

Как сам ты уходил, неся в душе слепящий

И вечный отблеск дня долины голубой.

Сочтем обычаем, священным нам отныне,

Стук палки по камням извилистых дорог,

Чтоб путник Франции дыханием латыни

Наполнить грудь свою в родном Провансе мог!

IX. СЕМЬ ЛЮБОВНЫХ ПОРТРЕТОВ

*РОЖДЕНИЕ ЛЮБВИ

Когда я запер дверь, когда упали ткани —

Как подобает нам в час смерти, в страсти час,

В слепящей наготе — прекрасной для лобзаний —

Была она огнем и радостью для глаз.

Я видел тонкость плеч и груди очертанье,

Все, что в касании испепеляет нас,

И в дивной близости я пламенел и гас,

И не было стыда в простом ее желаньи.

Как только мог я сжать в объятиях сильней

Живую эту плоть и наклониться к ней,

Прочесть свою судьбу в расширенных зрачках, —

На все, чем прежде жил я в горечи напрасной,

Забвение легло, как тонкий легкий прах,

И вспыхнула любовь к единственно прекрасной.

X. СОНЕТЫ

*СЕМЬ СМЕРТНЫХ ГРЕХОВ

Вот список всех семи грехов,

Побегов дьявольского сева.

Их сорвала в Эдеме Ева

С прекраснейшим из всех плодов.

Смелей, читатель! Будь готов

Их перечислить справа, слева;

Привычны к ним и королева,

И грубый выгонщик волов.

Гюи Арно, художник страстный,

Сумел им облик дать прекрасный —

Французского искусства плен,

А я, по праву сонетиста,

Тку под гравюрами артиста

Ряды терцетов и катрен.

*ПОЭТ НА СВОЕЙ КНИГЕ

Бледнеет розы цвет, любви развеян сон;

И сохнут лепестки, и клонит куст колени...

Ложится солнца диск в густой туман осенний...

Дождемся ль мы звезды, живящей небосклон?

Она была — Она, и я в те дни был — Он.

Нам пели до зари малиновки в сирени,

И светом, что ни шаг все шире, вдохновенней

Был каждый час тогда для нас запечатлен!

Но волею судеб — надежда, вдохновенье,

Лазурь в ее глазах и бледных кос плетенье —

Все стало памятью и облетевшим сном.

И все ж грядущему несу я в оправданье

В сплетеньи двух имен, в дыхании одном,

Былой любви огонь и этих роз пыланье!

Приложения

*ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРЕВОДУ В. А. ВЕРТЕР «КОРОЛЕВСТВО ВОД» АНРИ ДЕ РЕНЬЕ

Если взять стихи Ренье, которые он печатал в 80-х годах, и сравнить с теми, которые были выпущены уже в XX веке, невнимательному читателю может показаться, что это два разных поэта; но это только невнимательному читателю, потому что разница между «LaSandale ailee» и первыми стихами Ренье гораздо меньшая, чем, например, у другого символиста, ставшего потом почти классиком, у Жана Мореаса. Это, конечно, далеко не значит, что эти символисты отказались от своих тенденций, пошли в какую-то Каноссу. Конечно, это далеко не так, а просто меняется время, а вместе с ним меняются живые люди, и, не пройди Ренье через символизм, может быть, у него не было бы того внутреннего трепета, остроты впечатлений, того или другого неожиданного эпитета, какие мы встречаем в последних его вещах. К тому же у него остается то, что нам лично ценнее всякой школы, символизма или классицизма, а именно свое лицо. Притом он слишком француз по всем своим корням и симпатиям, чтобы слишком долго пребывать символистом. Мы не хотим вовсе набрасывать какой-то тени на французский символизм и романтизм, но нужно же признаться, что романские народы, а французы в особенности, менее всего склонны к неопределенностям и туманности этих двух, скорее всего, германских школ. И, конечно, самый романтический французский романтик менее романтичен, чем наименее романтический немецкий. От романтизма французы удержали преувеличенные страсти, местный колорит и довольно невинную растрепанность форм, от символизма — знакомый еще со средних веков аллегоризм, изысканность и более смелый синтаксис. Природное чувство меры, ясности и, если хотите, здравый смысл не позволяли им уходить ни в какие дебри. Притом ораторское или риторское искусство всегда было любезно галльской музе, какой бы простушкой она ни хотела рядиться. В частности, муза Ренье совсем и не выдает себя за простушку. Она всегда принцесса и фея. Не та фея Шекспира, что кувыркается в лунных лучах и проказит, катаясь в ореховой скорлупе, но и не фея итальянских преданий, вещая дева очаровательница с видом Бобелины. Это принцесса, которая сделалась феей. Стройная и величественная, благосклонная и печальная, почему-то всегда вдовствующая; она любит фонтаны и бассейны, их струи кажутся ей слезами, которыми она оплакивает прошлое. Для ее воспоминаний нет лучшего кавалера как Анри де Ренье. Он так рыцарски влюблен в это прошлое, слезы которого он ищет в современнейших историях, что с ним не опасно отправляться в этот дальний путь. Тень этого французского прошлого лежит на всех романах Анри де Ренье. Когда он его восстановляет, он делает это не с божественной иронией Франса, а влюбленно, несколько печально и очень рыцарски, именно рыцарски; и печаль его — светская и французская, она не растерзает Вам сердца, самое большее — она заставит вздыхать принцессу у фонтана, струи которого похожи на слезы. Как будто для него Ленотр разбил версальский парк, сделал из воды все, что может сделать из нее искусство, а время наложило свой отпечаток на богов и нимф, стерегущих эти воды. Может быть, ни в какой другой книге стихов у Ренье так счастливо не соединились торжественность и хрупкость, современность и влюбленность в прошлое, рыцарь и принцесса. Нам кажется, что это соединение хорошо понято и удачно переделано и переводчицей, нашедшей, кроме нежных фраз, что было бы и неудивительно, слова мужественные и торжественные. Может быть, торжественность некоторых мест для русского уха звучит несколько торжественнее, чем подлинник для француза, так как последние более нас привыкли искать некоторой эмфазы в поэтической речи.

Не знаю, нужно ли удивляться, но нельзя не сожалеть, что книги Ренье мало распространены в переводах, уступая гораздо более грубым романам Луиса и Мирбо, не говоря уже об уличной литературе.

Декабрь 1913 г.

М.Кузмин

Публикуется впервые по неавторизованной машинописной копии: РО ИРЛИ. Ф. 809, ед. хр. 103, лл. 41-43. Публикация А.Г. Тимофеева.

АНРИ ДЕ РЕНЬЕ, РОМАНИСТ И РАССКАЗЧИК