Языки современной поэзии

Последний пример представляет собой обновление пародии: в романе «Евгений Онегин» монолог Ленского — пародия на канон романтической элегии. Современный читатель вряд ли может без литературоведческих комментариев почувствовать пушкинскую иронию, и Пригов именно эту иронию модернизирует, подробно объясняя свои намерения в авторском «Предуведомлении»:

Естественно, что за спиной переписчика, как и за моей, стоит его время, которое прочитывает исторический документ с точки зрения собственной «заинтересованности» или же «невменяемости», т. е. как текст непрозрачный даже в отрывках, знаемых наизусть. Так же и упомянутый пушкинский Онегин прочитан с точки зрения победившей в русской литературной традиции — Лермонтовской (при том, что все клялись и до сих пор клянутся именно именем Пушкина). Замена всех прилагательных на безумныйи неземной, помимо того, что дико романтизирует текст, резко сужает его информационное поле, однако же усугубляет мантрическо-заклинательную суггестию, что в наше время безумного расширения средств и сфер информации вычитывается, прочитывается как основная и первичная суть поэзии.

(Пригов, 1998: [2])

Языковой критике у Пригова подвергается и фонетический образ слова. Цикл «Изучение сокращения гласных», состоящий из пяти текстов, начинается с передразнивания чешского языка, в котором сохранились слоговые плавные согласные:

Лёт мртвегоптаха Над чрноюжитью Он мртвеллетаха Над Влтавойжидкой И над Пршикопом Я зрел ту птаха Как пел он пркрасно Псмертнолетаха. («Лёт мртвого птаха…» [329] )

329

Пригов, 1997-а: 214.

И далее автор испытывает границы возможного в русском языке, фонетически уподобляя русские слова чешским и, естественно, нарушая эти границы:

Вот я птцули гльжули льтящу Иль про чрвя рзмышляю плзуща Или звряли бгущав чаще Я змечаюли дльныуши Странно, но на все есть слово Здесь ли в Прге, иль в Мсквели рдимой Даже в Лндоне— тоже слово На естствооно первдимо. («Вот я птцу ли гльжу ли льтящу…» [330] )

330

Там же: 215.

Слова, сокращенные таким неестественным образом, гротескно отражают вполне естественное явление: редукцию слова в разговорной речи, а затем и в языке — как следствие не столько экономии усилий, сколько восприятия слова целиком, а не по морфемам, утрачивающим самостоятельную значимость.

Ситуация, актуальная для XII–XIII веков — возместительное продление гласного, компенсирующее утрату редуцированного (ослабленного) звука в соседнем слоге, — оказывается возможной и сейчас:

Безумец Петр — безумецпервый Так, но когда — безумцвторой Собрал в комок стальные нервы И их вознес над головой Чтоб жизни срок укоротился Возможно, это был урок Тем, кто без умысла катился И прикатился на порог («Безумец Петр — безумец первый…» [331] );

331

Пригов, 1999: 78.

Вот избран новый Президент Соединенных Штатов Поруган старый Президент Соединенных Штатов А нам-то что — ну, Президент Ну, СъединенныхШтатов А интересно все ж — Прездент СоединенныхШтатов. («Вот избран новый Президент…» [332] )

В истории языка возникали варианты слова или формы, и впоследствии один из них, не принятый нормативным языком, оказывался востребованным поэзией — например, формы сладк уКантемира, красн, честн уТредьяковского, черн, бледн уДержавина, верн, черну Пушкина [333] . Но если у этих авторов подобные формы имеют стилистическое значение традиционных поэтизмов, то у Пригова они скорее демонстрируют речь, в которой слово оказывается недовоплотившимся — при том, что претензия на подражание классикам выставляется напоказ:

332

Пригов, 1997-в: 246.

333

Примеры см. в статье: Винокур, 1959: 346–350.

И лишь подумал — вон сидит В углу какой-нибудь философ, Поверх тебя в лицо глядит ругих каких-то там колоссов. И говорит, сгустив чело: Сегодня очень я расстроен. Весь день я думал: отчего Так странно человек устроен? Ведь знает, что под настом крепким — Тьма съеденных червями предков, А все беспечн не по летам, Все веселится в этом мире, Затем ли рыцарь на турнире Ребро ломал в присутствье дам, Строитель строил Нотр-Дам <…> Ну, почему я не могу С женою выйти на балкон И посмотреть без неприязни На мир — как он велик, как он Великий не однообразен <…> Как вон скопляется народ, Портреты, транспаранты, знамя, И все колышется, плывет На площадь Красную с песнями («О голове» [334] );

334

Пригов, 1996-а: 182–183.

Когда бы вы меня любили Я сам бы был бы вам в ответ К вам был бы мил и нежн… да нет — Вот так вот вы меня сгубили А что теперь?! — теперь я волк Теперь невидим я и страшен Я просто исполняю долг Той нелюбви моей и вашей. («Когда бы вы меня любили…» [335] )

Вставка гласных демонстрирует древнейший закон открытого слога свойственный праславянскому языку и в значительной степени действующий до сих пор, но не заметный носителям языка, поскольку живые процессы не отражены орфографией:

335

Пригов, 1997-б: 47.

В горах за ланью крался ввысь Охотник юный смелый И в тот же час спускался вниз За ланью тигорсмелый («Три баллады из кантаты „Тост за Сталина“» [336] ); Поезд дальше не пойдет — Вот и смысолпутешествий Смысолже парадов, шествий — Что к ним очень смыслидет Выйдем же на остановке Снимем местные обновки Всяк идет путем конечным Путь лежит над местом вечным. («Смерть пионера» [337] )

336

Пригов, 1997-а: 109.

337

Пригов, 1999: 279.

Добавочные гласные часто напоминают растяжение слов в фольклорных текстах [338] :

Вот живет антисемит Книги русские читает Ну, а рядышком семит Книжки тежиечитает Правда, вот антисемит Чувствует намного тоньше Но зато в ответ семит Мыслиитнемного тоньше А над ними Бог живет Всех умнее их и тоньше Так что пред Его лицом Кто умнее тут? кто тоньше — Я («Вот живет антисемит…» [339] );

338

Ср.: Как у нашей-то у свашеньки, Как у нашей-то у князяей / На могучиих плеченьках / С трубчаты камки сарафан(Обрядовая поэзия, 1989: 496).

339

Пригов, 1997-б: 166.

Ах, сколько их было не хуже меня А были талантливей лучше меня Умнее ведь были, добрее меня Моложе меня и постарше меня Так что с ними сталось со всеми теперь Так тожее самочто с мною теперь Иных уже нету к печали теперь Иные живут предо мною теперь Зачем же я так все подробно пишу Затем же я так все подробно пишу Что если я все это не напишу Так как же узнают что сталося с ними. («Ах, сколько их было не хуже меня…» [340] )

340

Пригов, 1999: 224.

Во всех случаях, когда Пригов позволяет себе поэтические вольности, допустимые в XVIII и XIX веках, а также деформации слова, характерные для фольклора, но не принятые нормативной поэтикой XX века, важно, что слово, растягиваясь или сжимаясь, демонстрирует свою гибкость, способность модифицироваться в контексте. При этом деформированное слово часто приобретает изобразительные или характеризующие функции; например, в строке Вот и смысол путешествийпри назидательном произнесении слова появляется дополнительный звук как носитель ускользающего смысла, в строке Мыслиит намного тоньшеизобразительна длительность процесса. А в следующем контексте ощутима «судорога» слова: